Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Есть искушение расценить «Театр зависти» как единичное divertissement266, но это было бы ошибочно, да и довольно пренебрежительно по отношению к тексту. Книга поразительная. Это, пожалуй, самый обделенный вниманием труд Жирара; в «Театре зависти» сочетаются его интерес к литературе и полное развитие его представлений о желании, мимесисе и жертвоприношении: развитие страстное, ниспровергающее авторитеты. Но в мире судьба этой книги сложилась неудачно. Хотя впервые она вышла в 1991 году в «Oxford University Press», сейчас ее можно раздобыть только в издании индианского «St. Augustine’s Press», причем хлипкий переплет высыхает и расслаивается, а страницы спустя несколько лет желтеют. Весьма досадно, ведь в этой работе идеи Жирара изложены в форме, более доступной большинству англоязычных образованных читателей, а значит, она потенциально может пробудить интерес к его исследованиям в целом новом сегменте аудитории. Пусть сегодняшние читатели, возможно, лишь в самых общих чертах знакомы с «Бесами» Достоевского или шедевром Сервантеса, они все же знают «Гамлета», «Юлия Цезаря» и «Отелло». А с опорой на эти примеры можно воссоздать Le Système-Girard с нуля, обходясь без ссылок на антропологов или мыслителей постмодерна.

Шекспир и Жирар. Этих двух авторов, которых разделяют языковой барьер и несколько столетий, многое связывает. Шекспир открыто ополчается на самый табуированный порок – зависть: «строгое, непопулярное слово»267, которым во всех его пьесах обозначается первейший из грехов. Шекспир также предвосхитил жираровскую концепцию миметического кризиса: драматург обозначает его как crisis of degree – «кризис различия», когда социальные различия стираются и воцаряется хаос. Шекспир многократно обращается к темам алчной ревности и выбора козла отпущения – и в комедии (Елена и Гермия поочередно обвиняют друг друга в том, что любимые к ним охладели), и в трагедии (Отелло мечтает обладать savoir faire268

Кассио, так что в его глазах Кассио становится соперником), или в захватывающем мотиве жертвоприношения и ритуала в «Юлии Цезаре», наиболее четко сформулированном в словах Брута:

…ПринестиДля общего добра мы можем жертву,Но мясниками нам позорно быть.

Мы против духа Цезаря восстали,А в духе крови нет. О, если б можноПокончить с духом Цезаря без крови!Но это невозможно без убийства.

Жирар счел, что исторические пьесы Шекспира имеют не столь большое отношение к интересующей его тематике. Довольно неожиданная оценка, ведь они полнятся отзвуками миметического кризиса: королей низлагают, узурпаторы захватывают власть – и все это делается в погоне за «пустой короной» как миметическим objet du désir; казалось бы, эти пьесы – как раз по части Жирара. Шекспир обостренно сознавал существование «подтачивающего порока», «этой чудовищной зависти», которая порождает амбиции, эгоизм и конфликты. Шекспировские «священные короли» – жертвы, которых готовят к закланию (например, Ричард II, Генрих VI), – подтверждают главную мысль «Насилия и священного». Что ж, хоть Жирар и остался равнодушен к историческим пьесам, он все же находил «что-то радикально новое, более человечные и даже религиозные нотки» в поздних романтических драмах Шекспира – произведениях, даже сегодня обделенных вниманием критиков и зрителей.

«Театр зависти» был написан на английском, но изначально увидел свет в переводе на французский и в 1990 году получил французскую Премию Медичи. Однако успеху англоязычной книги у критиков помешали – самым роковым образом – вполне объяснимые огрехи Жирара. Будучи иностранцем, да еще и новичком в шекспироведении, Жирар часто приписывает другим свои былые ошибочные представления типа «это англосаксонский Расин», – например, в таких пассажах: «Шекспир комичней, чем мы думаем, он нередко бывает язвительным и даже циничным и оказывается гораздо современнее, чем можно предположить»269. Для почитателей Шекспира в веках его колкий юмор и горечь – не сюрприз, если учесть, что в разные эпохи «смешными» могут считаться принципиально разные вещи. (Так, чашу терпения многих современных театралов может переполнить любовь Шекспира к каламбурам и периферическим объектам насмешек.) В том же духе Жирар пишет: «…утонченное высокомерие [Джойса] – это как раз то, что надо, чтобы вытащить Шекспира из-под завалов гуманистического благоговения и эстетства, под которыми „благородный бард“ был погребен на века»270, – но, несомненно, к 60–70 годам ХХ века рудименты цензуры по принципу Боудлера остались в далеком прошлом, о чем отчетливо свидетельствует экранизация Питера Холла. Сегодня эти завалы ни на кого не давят.