Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Самого Жирара вели по жизни фундаментально иные вопросы, имевшие мало общего с вопросами, которые перекраивались вместе с переменчивым смыслом слов и переменчивым смыслом смыслов. Он шел к масштабному телеологическому Weltanschauung198

– дерзкой интерпретации природы человека, истории человечества и его удела, которая, возможно, чем-то слегка обязана Гегелю. «Я полагаю, что у исторических процессов есть некий смысл, и нам придется либо это принять, либо впасть в полнейшее отчаяние»199, – сказал он еще в 90-е. С годами дистанция между ним и многими его коллегами увеличивалась. Он был настолько далек от движения к постмодернистской концепции истории, что на закате жизни написал с ошеломляющей уверенностью: «Более чем когда-либо я убежден, что у истории есть смысл, и он ужасает»200

.

Та Америка, которая поджидала французов на конференции в «Ball-tee-more» – именно так они упорно произносили название города, – крайне озадачила бы всех современных американцев моложе сорока. Да, 60-е годы уже перевалили за середину, но почти все явления, которые мы ассоциируем с 60-ми, появятся только в 70-х. Это все-таки был Балтимор, не Беркли. Французы оставались чем-то экзотичным; «мисс Сьюзен Зонтаг», которая впоследствии стала «амбассадором» французской мысли в Америке, на этом симпозиуме упомянули лишь дважды, да и то в связи с ее «слегка истеричным невежеством»201

. Что думали о французах американцы? Припомним замечания о «смешанных браках», услышанные супругами Жирар в Индиане.

Макси – последний из этой troika, кто может рассказать о событиях, отдаленных от нас несколькими десятилетиями202

. Он делился воспоминаниями, сидя в своем доме, где хранятся семьдесят тысяч книг и рукописей на английском, русском, французском, немецком, итальянском и испанском языках – и даже написанных вавилонской клинописью (Макси читает и пишет на шести языках и лаконично замечает, что в его коллекции есть «Кентерберийские рассказы» с автографом и дарственный экземпляр Десяти заповедей). Макси, легендарный, щедро делящийся своими знаниями наставник, до сих пор проводит семинары в этом большом, сделавшемся местной достопримечательностью доме, хотя книги потеснили людей: куда бы ни направился гость, через несколько футов он непременно упрется в книжную полку. Один коллега сказал, что для поддержания жизненных сил Макси достаточно «трех часов сна и дыма из трубки». Он пишет так же много, как читает: наряду с научными работами публикует прозу и стихи. Ни одна тема не кажется ему скучной, память у него феноменальная. Милтон Эйзенхауэр (брат американского президента, занимавший пост президента в Университете Джонса Хопкинса, когда там проводилась вышеупомянутая конференция) говорил: «Наводить справки у Дика Макси о чем бы то ни было – как идти к пожарному гидранту, чтобы нацедить стакан воды».

Макси вспоминал, что программу симпозиума составили быстро – телеграммы летали взад-вперед, огибая земной шар. В те несколько месяцев, которые были ключевыми для организационных усилий, Жирар и Донато находились в идеальном для поиска докладчиков месте – во Франции. «Мне жилось скучнее всех», – сказал Макси; он изнывал от летней жары в Балтиморе, а остальные двое его жалели. Еще зимой Фонд Форда неожиданно быстро выделил им грант на гигантскую по тем временам сумму – 35 тысяч долларов, так что усилия по организации конференции отняли неполный год; а ведь работать было непросто, поскольку еще не существовало ни сотовых телефонов, ни голосовой почты, ни электронной почты, ни повсеместного коммерческого авиасообщения – ничего из того, что облегчает составление расписания.

На симпозиуме внедрили европейскую новаторскую идею – в дополнение к ученым, выступавшим с докладами, появились «дискуссанты»: они должны были задавать вопросы докладчикам и обсуждать сообщения, причем «иногда занимать позиции, далекие от захлестнувшей нас волны структурализма», как выразился Макси. «У нас было даже несколько настоящих стариков», – сказал он, подразумевая гегельянцев типа Ипполита, а возможно, даже экзистенциалистов. На оба лагеря (как и на Жирара) повлияли лекции Александра Кожева – «а Кожев был, самое малое, эксцентричный гегельянец». Дискуссанты должны были обладать мощным интеллектом, чтобы в ответ на доклады читать мини-лекции экспромтом и без бумажки и тем самым подстегивать обсуждение, а также чтобы затевать полемику с яркими личностями из числа докладчиков; поэтому организаторы были вынуждены отыскать как можно больше участников высшего калибра. В числе дискуссантов был Поль де Ман, которого позднее подвергли остракизму за соучастие в антисемитских кампаниях нацистов, а также Эдвард Саид, Роман Якобсон, Ян Котт и другие.