Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

«Английская кафедра Буффало в течение десяти лет, не меньше, была самой интересной английской кафедрой в стране236, – вспоминал Брюс Джексон, преподававший там с 1967 года. – В других университетах были самые лучшие английские кафедры по части истории, критики, филологии, чего угодно. Но только в Буффало занимались всем сразу: тут и центр бурной деятельности, и новаторские исследования, и свои курсы литературного мастерства, и литературная критика, и кинокритика, тут сочинялись стихи, пьесы и романы, проводились глубокие исторические исследования, издавались журналы». Непрерывный поток гостей независимо от того, на день или на год они приезжали, гарантировал круговорот идей и свежих веяний. На кафедре было семьдесят пять преподавателей с полной занятостью, и преподавали там все что угодно – от литературы и философии до киноведения, искусствоведения и фольклора. «Оглядываясь назад в конце нынешнего столетия, зная то, что я знаю теперь о других английских кафедрах других университетов тех времен, могу заявить: это было наилучшее место для работы».

За всеми этими усилиями стоял их легендарный вдохновитель – профессор Альберт Кук, твердо вознамерившийся создать кафедру ведущих звезд и критиков. Джексон пишет, что Кук «постоянно был в движении, все время говорил, или читал, или писал… Присутствовал неотступно… Казалось, он совершенно не меняется. Другие старели, полнели, лысели, замедляли шаг, но Ал Кук всегда оставался Алом Куком. Он был выше физического мира. Он был среднего роста, широкогрудый и вечно строил хитроумные планы. Именно таким, как Ал, я и представляю себе Одиссея»237. Жирара Кук пригласил, когда уже не заведовал кафедрой (истек его трехлетний срок работы), но оставался вдохновителем и посредником привлечения на работу научных светил.

Этот университет подошел Жирару идеально, как мало какой другой. Жирар получил карт-бланш на то, чтобы писать и преподавать все что пожелает, учебная нагрузка была сравнительно необременительной. «А еще он говорил, что рад вырваться из разряда французов, преподающих французский, и завязать более тесные связи с другими кафедрами, как вышло с английской кафедрой в Буффало, – пояснила Марта. – Рене все время поступали предложения. А в Буффало ему предложили должность „профессор университета“». Пожалуй, не последнюю роль сыграло и то, что Университет Буффало был далек от интеллектуальных мод и от помешательства на структурализме и постструктурализме. Правда, Деррида и Фуко приезжали туда читать лекции, но Фуко обнаружил, что терпеть не может Буффало, – а Жирар, возможно, счел, что для Буффало это лучший комплимент.

«Я любил Буффало», – сказал мне Жирар. Больше, чем Джонса Хопкинса? «В чем-то – да», – ответил он. Жирар обосновался в кампусе Буффало в 1968-м, и в том же году его примеру последовал Эудженио Донато.

* * *

Инициатива исходила от Донато. Несколькими годами ранее этот блестящий деконструктивист призвал Жирара прочесть кое-кого из передовых континентальных мыслителей, и это вылилось в симпозиум 1966 года. Затем он стал рекомендовать Жирару труды великих антропологов ХХ века – Эмиля Дюркгейма, Бронислава Малиновского, Альфреда Рэдклифф-Брауна и других. Позднее Жирар пояснил, что антропологи, особенно английские, собирали документальные свидетельства о последних архаических народах и их религиозных институтах примерно с 1860 года – накануне того, как все это поглотил мир эпохи модерна. Они делали это «в уникальной, ни с чем не сравнимой манере»238

, – заметил Жирар. Этот путь выведет его на темы жертвоприношения, механизма козла отпущения и архаических религий, а также подтолкнет к ошеломляющему убеждению, что, вопреки расхожим домыслам, религия – отнюдь не причина насилия, а скорее (по крайней мере в обществах на ранней стадии развития) решение связанной с ним проблемы.

Все удивились, что у Жирара вновь поменялись интересы. Когда он закончил «Ложь романтизма и правду романа», все думали, что в следующей книге он продолжит работу над выводами, сделанными в предыдущей, – а выводы эти намекали на его нараставшую увлеченность темами религиозного обращения и искупления грехов.

Вышло иначе. «Насилие и священное» – полет мысли в совершенно новом направлении. В свежем труде Жирар переключился на Зигмунда Фрейда, ритуал, насилие и жертвоприношение. К христианской тематике он вернется только в «Вещах, сокрытых от создания мира».

В карьере великих людей часто наступает миг, когда человек для своих коллег вроде как «пропадает с радаров» и отправляется в края, откуда наблюдатели больше не получают обнадеживающий сигнал. Пожалуй, именно в такой точке оказался тогда Жирар. Впрочем, возможно, это была не точка, а линия – отображение траектории, постепенно исчезавшей из поля обзора.