Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Критические отзывы Сёрла в определенной мере отразили размытость границ между аналитической философией и континентальной философией, причем первая из этих двух школ по-прежнему доминирует в интеллектуальном ландшафте Америки и нашем публичном дискурсе. Обрисуем в самых общих чертах различия между ними: если аналитическая философия фокусируется на анализе (мысли, языка, логики, знания, сознания), то континентальная – на синтезе: современности с историей, индивидов с обществом и теоретических спекуляций с практическим применением. Англо-американская философия сделала упор на анализ; континентальная Европа – на синтез. Сёрл – приверженец аналитического лагеря, как и лингвист и философ Ноам Хомский, один из ведущих публичных интеллектуалов Америки.

Хомский назвал Лакана «полным шарлатаном», позирующим перед телекамерами, и заявил: «во всех этих штуках нет никакой теории – ничего в смысле той теории, которая привычна любому из нас в точных науках или любой другой серьезной области исследований. Попробуйте найти во всех упомянутых вами работах какие-то принципы, из которых вы можете вывести заключения, эмпирически проверяемые суждения, превосходящие уровень того, что вы сможете за пять минут объяснить двенадцатилетнему ребенку. Проверьте, сможете ли вы отыскать там это после дешифровки модных словечек. Я не могу»234.

Критика из уст Сёрла и Хомского – одно из проявлений сопротивления этим теориям в Америке, которое началось в 80-е годы ХХ века и продолжило традиции философской школы «американского прагматизма», нацеленные на то, чтобы идеи приносили какие-то интеллектуальные дивиденды. Американских философов-прагматиков называют «сантехниками от философии»: вместо того чтобы изящно и остроумно описывать проблемы, они стараются их решать.

Возможно, вопросы тоже должны быть практическими. Иногда одним наивным вопросом можно развалить всю мысленную конструкцию. Позвольте мне задать несколько наивных вопросов в этом духе: как воплощается некая философия в человеке, который ее придерживается? И что же это за философия такая, если она не побуждает человека перемениться – не только заговорить, но и жить по-другому? Как бытие человека – совокупность его познаний, опыта и воли – «доказывает» верность его познаний? Способны ли мы хоть однажды изобрести некую философию или хотя бы теорию, которая совершенно не связана с тем, кто мы есть в мире, и с тем, что нам приходится оправдывать? Эти вопросы были поставлены со всей серьезностью, когда вскрылись связи Хайдеггера с нацистами, а позднее и соучастие в их деяниях Поля де Мана. Что говорит нам о достоинствах той или иной идеи проверка временем? Какие жаркие споры ни велись бы в парижских кофейнях, несколько десятков лет спустя они в конце концов стали системами мысли, для которых характерны игра слов, психологические игры за главенство, а также гибкость, обаяние и приспособляемость стороннего наблюдателя войны, причем все это дополняется ироничным подмигиванием собеседнику. А что же Жирар?

* * *

Жирар к тому времени уже начал вырабатывать свою позицию в пику преобладающим ветрам. Пройдя через интенсивный опыт религиозного обращения, он, казалось, принял эстафету у французских мыслителей давнего или недавнего прошлого, таких как Блез Паскаль или Симона Вейль, которые не боялись употреблять слово «Бог» без иронии. Поскольку большие нарративы были отброшены, поклонники деконструкции мало что находили в разработке Жираром всеохватной теории, наводившей мосты между столь многими дисциплинами. Это была игра в «музыкальные стулья», в которой Жирар и еще несколько человек оказались проигравшими и озадаченно опустили руки.

Невидимые пальцы уже чертили на стенах «Мене, мене, текел, упарсин». Жирар говорил: «На тот момент я чувствовал в Джонсе Хопкинсе такую же отчужденность, как и в Авиньоне со своими друзьями-постсюрреалистами. Спустя год деконструкция уже начинала входить в моду. У меня эта мода вызывала дискомфорт. Вот почему в 1968-м я перешел на работу в Буффало»235.

Донато последовал за ним в Университет штата Нью-Йорк в Буффало, так что его долгие и бурные отношения с Жираром продолжились; по словам Марты, «буря была со стороны Эудженио». Так начался не то чтобы разрыв (Донато и Жирар остались близкими друзьями), но первая полоса ухабов на долгом пути, проделанном ими вместе. Донато, натура страстная, подпал под чары постструктурализма. Марта со смехом вспоминала, как Донато сказал им, что произнесет речь. «Он сказал: „Это будет великолепно. Никто не поймет ни единого моего слова“». Так он сказал полушутя – но не вполне в шутку.