Эзопов язык в русской литературе (современный период)

– Господи, за что? В чем согрешили мы, Господи?

– Сволочи! Давно надо было вырезать. Говорили же умные люди…

– А где бургомистр? Какого черта он делает? Где полиция? Где все эти толстобрюхие?

– Сим, меня сейчас задавят… Сим, задыхаюсь! Ох, Сим…

– В чем отказывали? Чего для них жалели? От себя кусок отрывали, ходили босяками, лишь бы их одеть-обуть…

– Напереть всем разом – и ворота к черту…

– Да я его в жизни пальцем не тронула. Я видела, как вы своего-то ремнем гоняли, а у нас дома в заводе такого не было.

– Видали пулеметы? Это что же, в народ стрелять? За своих-то детей?

– Муничка! Муничка! Муничка! Муничка мой! Муничка!

– Да что же это. Господи? Это же безумие какое-то! Где это видано?

– Ничего, легионеры им покажут… Они с тылу, понял? Ворота откроют, тут и мы поднапрем…

– А пулеметы видел? то-то и оно…

– Пустите меня! Да пустите же вы меня! У меня же дочка там!

– Они давно собирались, я уж видела, да боязно было спрашивать.

– А может, и ничего? Что же они, звери, что ли? Это же не оккупанты все-таки, не на расстрел же их повели, не в печи.

– В кр-р-ровь, зубами рвать буду!

– Да-а, видно, совсем мы дерьмом стали, если родные дети от нас к заразам ушли… Брось, сами они ушли, никто их не гнал насильно…179

В этом отрывке из «Гадких лебедей» только слова «бургомистр», «полиция» и «легионеры» принадлежат к экранному слою текста, но они буквально тонут в конвергенции маркеров, представленных прежде всего характерными оборотами современного русского разговорного языка, причем взятого в типическом многообразии: тут и образчик речи стариков («Господи, за что? В чем согрешили мы, Господи?»), и женской причитающей речи, с характерными для нее риторическими вопрошениями («В чем отказывали? Чего для них жалели? От себя кусок отрывали…»), и обильные, как и в современной реальности, вульгаризмы мужского просторечия («Сволочи! Давно надо было вырезать…», «В кр-р-ровь, зубами рвать буду!», «…совсем мы дерьмом стали…»), и русско-еврейское («Муничка! Муничка мой!»).

Имена многих персонажей романа звучат по-русски (имя главного героя – Виктор Банев, скорее не от русской бани, а от сленгового «баня» в значении бутылки спиртного, «поллитры»: герой много пьет)180. В этой связи любопытна двусмысленность встретившегося в процитированном диалоге обращения «Сим». С одной стороны, оно может прозвучать экзотически – то ли как библейское, то ли как обычное в научной фантастике односложное «инопланетное» имя; с другой стороны, оно звучит как обыкновенное русское Сима (уменьшительное от Серафима) с редукцией последнего гласного, чем в современном разговорном языке обозначается вокативная функция.

Реалии советской действительности закодированы самым доступным для декодирования способом. Например, по принципу ближайшей синонимии: «дятел» вместо «стукач», «в фонд Легиона» вместо «в фонд Коминтерна»181. Некоторые просто процитированы, как «значок Отличного Стрелка, и Отличного Парашютиста, и Отличного Подводника» (значки, принятые в советской армии)182. Стихи, сочиняемые в романе Виктором Баневым, тоже цитата; это широко известные благодаря «магнитиздату» песни В. Высоцкого, который является прозрачным прототипом героя Стругацких183.

Аналогичны основные стилистические характеристики «Улитки на склоне». И в ней мы видим решительный крен от двусмысленной антиутопии к социальному гротеску, изображающему сегодняшнюю русскую действительность. Все же оба произведения остаются в рамках антиутопического эзоповского жанра. От «Понедельника…» и «Сказки о тройке» их отличает отсутствие юмористического снижения как основного приема. При сохранении хотя бы и условной двусмысленности некоторых экранирующих мотивов, пародия здесь тяготеет не к юмору, а, скорее, к кошмару.