Эзопов язык в русской литературе (современный период)

И весь наш строй, все наше государство,зазнайство наше и самохвалеж —преступное бездарное знахарство,опасная безграмотная ложь.О, боже мой, – ведь даже в наши школы,уже не говорю я о кино,ведут детей, как будто на уколытой лжи, еще не спасшей никого.Исчезла Цель. Живые люди – цепи.И если, как с довольством говорят,система наша – это панацея,

то что тогда venenum, то есть яд?Прописывают сволочи и дуры,не вдунув жизнь хотя бы в пару щек,пилюли страха, подлости микстурыи оптимизма сонный порошок.В правительство врачей не пригласили.Напрасно! Заседанья допозднапохожи на консилиум бессилья,когда, глотая дрянь, больна страна.Невежда, говорящий кругло-кругло,какое бы он кресло ни урвал,опасен, будто в должности хирурга

дорвавшийся до власти коновал.Ну как они учить кого-то смеют,когда нормальны сами не вполне?Рецепты выдают, а не умеютпоставить даже градусник стране.Клещами лечат, гайками, тисками,и кто-то, знаю, к божьему стыду,хотел бы излечить кровопусканьемот совести оставшейся страну (с. 361).

Инерция введения эзоповского подтекста в любой экзотический сюжет так, по-видимому, сильна у Евтушенко, что даже в совершенно аполитичных по замыслу стихотворениях мы обязательно встречаем один-два эзоповских намека. Например, «Барселонские улочки» – юмористическая картинка в духе неореалистического кино, и вдруг, среди добродушного описания бедняцких кварталов испанского города, с их грязью, шумом, супружескими ссорами и т. п., появляется строфа в знакомой нам эзоповской тональности:

И пока фашистская цензура

топит мысли, как котят в мешке,кто-то на жену кричит: «Цыц, дура!» —правда, на испанском языке (с. 366).

То же в пейзажном стихотворении «Присяга простору», в котором воспеваются красоты Сибири. Неожиданно в текст вторгается намек:

Здесь плюнешь —          залепит глаза хоть на время                    в Испании цензору,а может, другому —          как братец, похожему —                    Церберу (с. 398).

И неожиданный эзоповский образ в конце, вновь снабженный арготизмами, как обычно у Евтушенко, намекающими на советскую действительность; в сибирском окружении поэт размышляет об узниках, при этом употребляя лексикон, знакомый читателю прежде всего по Солженицыну:

Диктатор в огромном дворце

               словно в клетке затюканно мечется,а узник сидит в одиночке,               и мир у него на ладони.Под робой тюремной          в груди его —     все человечество,под стрижкой-нулевкой —простор, утаенный при шмоне.(с. 400; выделено мной – Л. Л.)

2.1.2. Квазиистория

Историко-литературные сюжеты привлекают Евтушенко как параболы, изображающие конфликт свободомыслящего художника и авторитарной власти («Баллада о шефе жандармов и о стихотворении Лермонтова „На смерть поэта“», «Лермонтов», «Когда убили Лорку», «Про Тыко Вылку», отрывки из «Пушкинского перевала» и «Братской ГЭС»).

Параболичность достигается в основном теми же средствами, что и в квазиэкзотических сюжетах. Самый яркий образец – «Баллада о стихотворении Лермонтова…», в которой Евтушенко изображает реакцию николаевских жандармов на знаменитое крамольное стихотворение таким образом, что сквозь сюжет просвечивает столкновение современного поэта (предположительно, самого автора) и высших органов современной идеологической цензуры. В качестве маркеров вновь выступают речения сугубо современного обихода: «обалденье», «эти гады», «главный идеолог», «идиоты», «бодяга», «М. Лермонтов» (употребление инициала в устной речи свойственно современному канцелярскому жаргону).