Эзопов язык в русской литературе (современный период)

И над безжизненной пустынейПодняв ресницы в поздний час,Кровавый Марс из бездны синейСмотрел внимательно на нас.И тень сознательности злобнойКривила смутные черты,Как будто дух звероподобный

Смотрел на землю с высоты264.

У Евтушенко:

Но чудится мне: ночьюв своем лесу глухомон зажигает очи,обсаженные мхом.И, вслушиваясь в гулы,

пургою заметен,облизывает губыи крови хочет он (с. 237).

Вновь для своей аллегории Евтушенко, вслед за Заболоцким и многими другими поэтами, использует образ традиционно-аллегорический («идолище поганое»), и у него нет необходимости прибегать к другим маркерам.

2.2. Эзоповское эхо в контексте книги

Мы отметили, что в «Присяге простору» и «Барселонских улочках» эзоповский мотив возникает как бы вопреки замыслу стихотворения как такового, в силу своего рода инерции авторского стиля. Однако такая инерция свойственна не только стилю автора, но и восприятию читателя. Присутствие на авторском поэтическом концерте, чтение достаточно протяженного текста (поэмы или сборника), то есть любая достаточно долгая экспозиция читателя индивидуальной поэтике автора есть процесс обучения читателя, процесс постижения читателем стилистической и метастилистической систем, свойственных данному автору. Так, в случае с двумя вышеупомянутыми стихотворениями читатель, «обученный» евтушенковской системе эзоповского кодирования, получив сигнал «испанский образ», декодирует все стихотворение в привычной эзоповской манере, мобилизуя собственную фантазию там, где автор не предоставляет достаточного материала.

Так, например, может быть прочтено стихотворение «Страданье устает страданьем быть…». Вне контекста книги эта элегия не предлагает иного содержания, кроме абстрактно-философского: «без страдания нет наслаждения». Построено стихотворение дидактически просто: в каждой из восьми строф дается очередная иллюстрация основного тезиса – бык в ярме, но наслаждается травой; солдат замерз, но согревается чаем, и проч. Но вот в шестой строфе автор соскальзывает к привычному образу «узник в Испании»:

Что нестрадавшим роскошь роз в Крыму?Но заключенный ценит подорожев Мадриде на прогулочном кругузадевший за ботинок подорожник (с. 424).

«Мадрид» неизбежно воспринимается как знак из евтушенковского эзоповского кода. Маркер, несомненно, и неорганичность антитезы: естественно было бы противопоставить блаженному Крыму суровую Колыму, Сибирь, а не столь же теплый Мадрид. И читатель производит, воспринимая, это исправление – подставляет некую «Сибирь» на место «Мадрида». Заключенный из испанского превращается в советского.

Эта операция выделяет шестую строфу из ряда строф и дает ей особый статус в структуре стихотворения – статус строфы-маркера: в свете, отбрасываемом двусмысленной строфой, все размышление о счастье и страдании приобретает оттенок конкретности, отношения именно к страданиям сограждан поэта (вроде: «Мы, современные русские, страдаем, но зато умеем ценить простое счастье»).

2.2.1. Разумеется, эзоповское содержание такого рода крайне зыбко и неопределенно, но в этом и состоит индивидуальная особенность творчества Евтушенко – у него нет четкого разграничения между стилем и метастилем. Доминантой его творчества следует назвать двусмысленность.

Это, в свою очередь, приводит к тому, что даже в тех стихотворениях сборника, где не встречаются приемы собственно эзоповского кодирования, инерция читательского восприятия заставляет зачастую декодировать любой троп, любую риторическую фигуру в эзоповском смысле, если имеется хотя бы малейшая возможность эзоповского истолкования.

В стихотворении «Бабушки» поэт сентиментально описывает труды и заботы старых женщин. Стихотворение заканчивается строчками:

…у России зубы вновь прорезываютсяв руках у грустных бабушек ее… (с. 172)

Взятое, опять-таки, вне контекста книги, это окончание можно было бы трактовать как синекдоху, передающую сентиментальное содержание: добрые старушки выращивают будущее поколение. Но в стилистически двусмысленном контексте сборника читатель прочитывает здесь и каламбур: «зубы прорезываются»! То есть благодаря старушкам (символ традиции) вырастает новое, «зубастое», то есть критически мыслящее, поколение.