Фаина Федоровна

Фаина Фёдоровна быстро разделась у нас в коридоре, будто пришла делать укол, и оказалась на пороге моей комнатушки в шерстяном бордовом платье с заколотой у ворота брошкой: чёрный металлический жучок с красным камушком-спинкой. Она остановилась в проёме двери и по-деловому оглядела меня, устроенный мной кавардак в комнате и потёки воды на полу.

Я тоже уставилась на неё, не понимая, зачем она здесь и откуда взялась. Мой нос, глаза, рот – всё одновременно и болело, и было уже нечувствительным к боли и слезам. Я перестала чувствовать себя человеком и человеком разумным. Я превратилась в какую-то безмозглую, раздувшуюся и вялую субстанцию, во что-то вроде дохлой медузы, только вместо воды я была насыщена горем. Горем моим, как я сейчас понимаю, была не любовь. Оскорбление, обман, банальное использование меня, как тела, а может ещё и как бесплатную помощницу по хозяйству. Но мне тогда это казалось любовью. Такой банальной и знакомой формулой: я его люблю, а он меня – нет.

–Ольга Леонардовна! – сказала Фаина строго.

Я никак не ожидала её увидеть. Я её почти ненавидела за то, что она была свидетельницей моего горя, моего унижения, была его пусковой точкой. Как и большинство людей, я тогда спутала причину и следствие. Ведь истина же, что гонцов, приносящих плохие вести, не любят. Но когда она появилась на пороге моей комнаты, мне сразу вспомнился не Сергей, не её рассказ о фотографиях на почтамте, а наш поликлинический коридор, очередь из больных, кабинет. Мгновенно в моей памяти пронеслись все сколько-нибудь тяжёлые или запутанные случаи из практики последних дней. Я подумала, что случилось ещё что-нибудь ужасное с кем-нибудь из больных, и она хочет меня предупредить. Самым ужасным из всех был тогда Балабанов.

Ожидание какого-то ещё большего несчастья подавило во мне впечатление моего собственного непереносимого горя, я перестала реветь и начала вдруг икать. И я не ошиблась.

Она, увидев, что я её узнала, сказала строго:

–Ольга Леонардовна, когда вы уже ушли, явился Балабанов. Он вас искал по срочному делу.

Я поднялась с пола, из той лужи, в которой сидела, когда отец окатил меня водой. Меня вдруг затрясло от холода. Мои юбка, кофта, чулки, трусы – всё было мокрым.

–Он умер?

Она даже отпрянула.

–Как он мог умереть, если явился сам?

Я поняла, что сморозила глупость. Это мне помогло.

–Что ему надо?

–Он сказал, что у него билет, и он завтра уезжает, но вдруг его осенило, что не худо было бы поговорить с вами. И он пришёл. Но вы уже убежали.

–Куда он едет? – Я подумала, что Балабанов всё-таки решил переменить место обитания.

–В Киев.

–Чего ему там делать? Там сложнее устроиться, чем здесь. Впрочем, водители везде нужны, – Я обхватила себя руками и стала икать ещё чаще, задерживая дыхание, чтобы не икать. Я не понимала, неужели она пришла из-за Балабанова?

–Кто-то ему дал адрес врача – гомеопата. Там, говорят, гомеопаты хорошие. Он хотел с вами посоветоваться.

Я села на ближайшую от меня табуретку.

–Господи! – сказала я, отряхивая подол трясущимися руками. – Колдуны, куриный помёт и гомеопаты. Лучшее средство для лечения хронического риносинусита. Так ему и скажите.

–Я так уже и сказала.

–Да. – Я вдруг увидела, что творится вокруг меня, осознала в каком я виде, и не представляла, как мне дальше себя вести и что делать.

Мы обе смотрели друг на друга. Она стояла, а я сидела, и у меня не хватало ума пригласить её сесть. Из меня будто стала куда-то исчезать, та водянистая раздутость, которая делала меня не человеком, а медузой. Я снова ощутила себя собой, но безнадёжно больной и слабой. И тут я почувствовала, что могу вот прямо сейчас, сию минуту, грохнуться в обморок, и чтобы не упасть я тихонько стала сползать со своей табуретки на пол. Кружилась голова и хотелось вырвать. Поплыли круги перед глазами…

–Ну-ка, тише, тише, тише…. – Я почувствовала что кто-то приподнимает меня подмышки. -Давайте-ка сюда, на кровать, Ольга Леонардовна… Тихонечко-тихонечко… Не торопясь…