Феноменология зла и метафизика свободы

Выше уже проводилась параллель кенотипичности и каиново-сти, о-каянности творчества. Так же как и отмечалась близость авангардизма и революционности. Эта близость в высшей степени интимна и глубже, чем может показаться на первый взгляд. Татлин – один из столпов российско-советского авангарда определял суть большевизма как «творчество в истории». А вот свидетельство современного авангардиста – композитора Ю. Ханина: «В моем понимании Ленин… не философ, величайший эстетик… А его ярчайшая фраза о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране позволяет к этой стране отнестись как к картинке в одной отдельно взятой раме… Реально это историческая эстетика и Россия XX века может рассматриваться как величайшее произведение искусства».

Российский «серебряный век», его модернизм и авангардизм, а также – большевизм – одного гнезда и породы. И авангардизм и револционаризм отрицает красоту и гармонию как таковую, стремятся разрушить, разорвать их – параллель отдельно взятой страны с картиной в раме в высшей степени показательна.

Так ли уж велика разница между уничтожением икон и церквей, памятников культуры и разрушением политико-экономических основ общества? Нравственная основа разрушения и насилия всегда едина. Самозванна. Так ли велика разница между обыкновенным писсуаром, который пытался выставить М. Дюшан на нью-йоркской выставке в 1917 году и использованием в качестве писсуаров эрмитажных ценностей участниками съезда деревенской бедноты в 1919 году. Уборные и водопровод дворца были в исправности – хулиганство было именно эстетическим жестом отрицания. В первом случае писсуар выставлялся как художественный объект, во втором – художественный объект использовался как писсуар.

Параллели можно продолжить. В истории. Соцреализм – эманация сталинизма в художественную культуру (эманация – слишком благородно сказано, скорее – выхлоп) использовал и реализовал авангардистский менталитет, его демонически-креативный потенциал. В то же время он преодолел присущую авангарду оппозицию художественного (эстетического) и нехудожественного (бытового), традиционного и нового. В этом плане соцреализм – не традиционный вкус масс, торжество классицизма и тоталитарный кич, как это иногда полагается. Это был сознательный, менторский отказ от развлекательности, противопоставление реальности, пафос ее насильного преобразования, приведения ее в «должный вид».

В сталинское время, как заметил Б. Гройс, действительно удалось выполнить мечту авангарда – организовать всю жизнь общества в единых художественных формах[131]. Собственно, именно авангард нацелен на овладение материалом и организацию его в полном соответствии с волей автора вне традиций и в пику им. Тем самым творчество впрямую соотносится с властью. Разумеется, в СССР сыграла свою роль и ликвидация рынка искусства вместе с ликвидацией НЭПа, переход искусства на госзаказ, огосударствление искусства, что в советских условиях означало прямой партийный контроль. Стоит вспомнить в этой связи пафос Маяковского и ЛЕФа в целом как пафос отчета перед партией «всеми ста томами» своих произведений.

Справедливости ради следует отметить, что если авангард начала века был утопичен, то авангард призыва второй половины века – антиутопичен. В поэзии это, например, выражается в отличии между «Пальнем-ка пулей в Святую Русь» и «Человек не может жить, если нету у него» (Л. Рубинштейн). Если обериутство Д. Хармса, А. Введенского, К. Вагинова есть абсурдизм, нонсенс-ность естественности в эпоху «великих строек», то, например, концептуализм – есть абсурдизм и бессмысленность построенного «реального» социализма. Тогда – противокультурность, асоциальность естественного человека, сейчас – противоестественность социального человека культуры.

Современный авангард, как впрочем и любой авангард, – очи-стителен. Если Маяковский видел, а может быть и обонял себя «ассенизатором революции», то нынешний авангард ёрнически хоронит терзавшие общество абстрактно-утопические идеи насильного революционаризма. Но от этого он не становится менее отрицающим. Раскаяние зла или утверждение смертобожия?

Любой авангард – не утверждение символа веры, а сокрушение ложных символов или уж по крайней мере – предупреждение об их ложности. Но можно ли говорить об авангардизме как о рас-каивании, о творчестве не как об о-каинности и о-каянности кенотипа, а как о рас-каянности творца, причем – обращенной не на других как проповедь, а на самого себя? Как упрек самому себе. Авангардист верит в то, что он ни во что не верит. Поэтому спрашивать его о вере бессмысленно. Тогда о каком же раскаивании говорит М. Н. Эпштейн, сопоставляющей авангардизм с таким существенным элементом религиозного сознания как юродство?