Читаем Феноменология зла и метафизика свободы полностью

Феноменология зла и метафизика свободы

Юродивый «Божий человек», который «шалует», подобен скомороху. Он и есть актер, демонстрирующий изнанку и шаткость устоев привычного мира. Поэтому систематическое остранение привычного сближает «аскетику» и «стилистику» святости и юродства с авангардизмом. Более того, юродивому необходим зритель – наедине с собою он не юродствует. Он и актер, он и режиссер разыгрываемого им действа, в котором и он сам и другие – активные участники хэппенинга.

Юродивый судит этот мир с других, недоступных миру позиций. Василий Блаженный, разбивший камнем образ Божией матери, считавшийся чудотворным, совершил не кощунство, а благое дело – под святым образом оказался намалеванным черт. Юродивый видит, слышит, понимает невидимое, неслышное, непонятное окружающим. Отсюда и его «косноязычие» – «словеса мутна», понятные только самому юродивому, своеобразная техника религиозного абсурда и нонсенса, открывающего возможности бесконечного многообразия толкований. Косноязычное бормотание, аллитерации, глоссолалии, оксюмороны юродивых и странников сродни зауми русских футуристов, французских дадаистов и т. п. Наиболее же многомысленно молчание, поэтому наиболее последовательный юродивый просто молчит.

И все же юродивый – не авангардист. Протест и позиция авангардиста – революционны. Позиция и протест юродивого – консервативны, религиозны. Он посягает не на общественный порядок и социальные перемены, не на радикальные реформы, а на людские умы и души. Он консервативный моралист типа Савонаролы или русских раскольников. Он вторичный маргинал, не приемлющий нововведений и воцаряющихся нравов. Его проповедь – неприятие новой морали с позиций заветов предков.

Неоднозначно и отношение святости к смеху. Осмеяние порока и зла – одно из средств юродства. Но на исповеди задается вопрос о «смехе до слез», и на провинившегося налагается епитимья. Евангелический Христос не смеется. Не смеются и святые. Да и в своих хэппенингах юродивые скорее вызывают смех, чем смеются сами. Смех – утверждение превосходства, святость же – самоистощание. Но помочь другим испытать радость понимания собственного непонимания – святое дело.

В осмеянии мира юродивая святость к шутовству и скоморошеству – и в поведении и в эстетике, но не в мировоззрении, как полагает, например, А. Панченко в работе «Юродивые на Руси»[172]. Основной постулат философии шута – тезис о том, что все дураки, а самый большой дурак тот, кто не знает, что он дурак. Поэтому тот, кто сам себя признал дураком, перестает быть таковым. Мир полон дураков, среди которых единственный мудрец – шут, объявивший сам себя дураком. Кенозис же отвергает и этот путь самоутверждения, фактически – самозванство. Самый дурной человек – даже не душегуб, а самоуверенный всезнайка, ибо его грех – человекобожие. Не вправе человек судить других. Только признавая свою вину, только обращая смех на себя самого.

Святость и интеллигенция

«Светским вариантом юродства» может быть, вслед за А. Панченко, названа интеллигенция – явление наиболее характерное для российского и советского духовного опыта. П. Я. Чаадаев, К. Леонтьев, Л. Толстой, В. Розанов, А. Д. Сахаров – яркие и высокие образцы такого юродства. Но и здесь святость и авангардизм могут быть различены трудом. Обличение зла и кривды, торжествующих в жизни, и тем строже, чем бескорыстнее и «самоистощеннее» сам судья. Российская интеллигенция любит сопоставлять себя с первыми христианами-мучениками, с мучениками раскола. В. Фигнер в Шлиссельбурге зачитывалась жизнеописаниями боярыни Морозовой, протопопа Аввакума. Н. А. Бердяев прямо выводил феномен интеллигенции из феномена раскола.

Идея мученической смерти довлеет в интеллигентском и революционном самосознании. Не борьбы, не подвига, не победы спасения, а именно смерти. Корни воцарившегося при сталинизме смертобожия коренятся здесь. «Вы жертвою пали в борьбе роковой…», «И как один умрем…». Капища жертв. Марсово поле. Только в 70-е годы в Киеве спохватились: улица в центре города называлась «Жертв революции» – настолько жертвенный синдром въелся в сознание, что не сразу дошла до ума двусмысленность названия. Назвали «Героев революции».

Уже в 1879 году апостолы социализма и жертвенной борьбы стали политическими убийцами. Г. П. Федотов квалифицировал это как срыв эсхатологизма[173].