Феноменология зла и метафизика свободы

Осмысление оказывается всегда поздней («задним числом») защитной рационализацией. И в этом, как представляется, главный нерв и импульс исповеди – стремление к сохранению индивидуальной неповторимости личности, по Э. Я. Голосовкеру – «культурный побуд» или «побуд к бессмертию». Именно последний «по-буд» и выделяет мотивы человеческого поведения из животного мира. Сугубо человеческой является потребность быть сопричастным чему-то «большему» (идее, общности и т. п.), тому, что придает смысл индивидуальному существованию, но в этой сопричастности быть не забытым, замеченным, поименованным, окликнутым, оцененным. Самое страшное для человека – быть не понятым, не услышанным. Согласно П. А. Флоренскому, ад – это тьма кромешная, полная неуслышность. Погребу, гестаповскому подвалу, из которого не докричишься, уподоблял ад Т. Манн.

За каждым человеческим поступком просвечивает эта фундаментальная потребность в соотнесении, надежда на конечный справедливый суд. В конфликте, даже в любом диалоге имеется «третий», к справедливому суду которого и апеллируют, в конце концов, участники конфликта и диалога. Человеческое бытие, как писал Ж.-П. Сартр, есть бытие-под-взглядом. Подобно персонажам известной сказки Р. Толкина, которые, вглядываясь в магический шар, попадали под настигающий взгляд Саурона, человек в смысловых основаниях своего существования, поведения и даже мысли открыт понимающей оценке, бежать от которой невозможно, как от самого себя. Разве что – в невменяемость, в безумие, то есть в невозможность разумного отчета в своих действиях и значит – невозможность ответственности.

Беру ли я на себя ответственность за собственное не-алиби-в-бытии или моя свобода воли оказывается волей к неволе – главный нерв и сюжет самоопределения. Перед кем эта изначальная ответственность? Чье лицо мы мучительно пытаемся разглядеть, вглядываясь до черных дыр в мир? Или это наше же собственное обличье отражается-искажается в зазеркалье зеркал бытия-под-взглядом?

Совесть, честь, стыд – выражения переживания этого бытияпод-взглядом, не-алиби-в-бытии, надежды, что есть кто-то, кто поймет до конца, поймет и простит. И эта точка соотнесения в сердце души, в котором коренятся свобода и ответственность, а значит, и бытие. Око Господне под куполом храма или на фронтоне, прямой взгляд открытым зрачком с иконы или портрета вождя, создающий эффект «слежения» – социализированные формы «напоминания» об этом переживании.

Таким образом, исповедь – сюжет человеческого измерения бытия как бытия-под-взглядом, сюжет стремления быть соотнесенным, правильно понятым, стремления объясниться. И это стремление может проявляться по-разному.

Например, действительно, эксгибиционистски, как самозванное навязывание себя. Причем не обязательно ограничивая себя словом, а дополняя его жестом, позой, поведением.

Еще одно воспоминание… Договорились с коллегой встретиться и обсудить материалы очередного сборника. Прихожу к нему в условленное время, звоню. Долго не открывают. Потом слышу в квартире зазвучала музыка. Звоню еще – открывает жена, указывает на дверь одной из комнат: «Он там». Захожу, звучит мощный хорал, «он» сидит с ногами на диване под окном лицом к двери, в руках книга. Демонстративно, «в упор» меня не замечает. Поприветствовал его. В ответ: «А, это ты… А я работаю». Встал: «Какую музыку тебе поставить?» «Да я, – говорю, – по делу. Поговорим и бежать надо». После паузы, со вздохом: «Ах, какие мы с тобой разные». Одна из студенток говорила, что ходила на лекции этого коллеги только потому, что на них у него красиво рождаются мысли.

И хорошо, если этот философический эксгибиционизм является просто достаточно безобидным публичным интеллектуальным самовозбуждением, дополняемым иногда цитатническим фетишизмом. История и действительность дают примеры философского садизма (исповедальность советских философских разборок) и мазохизма (одно перестроечное самоуничижение философии чего стоит).

Главная особенность исповедальности такого рода – не просто рефлексивное самосознание, но и самооценка, не ожидание суда других, а рефлексивная самодостаточность, демонстрация другим готового (упакованного и оцененного) интеллектуального «продукта». Думаю, что не очень погрешу против истины: к этому кругу в изрядной степени относятся известные исповеди ЖЖ. Руссо и Л. Н. Толстого, в которых нелицеприятные самооценки чередуются с жесткими оценками других и самооправданиями. Представляется, что терминологически точнее было бы относить подобные тексты скорее к жанру интеллектуальной автобиографии, чем к исповеди.

Но возможна и собственно исповедь как вынесение на суд, как открытость этому суду, без готовых самооценок и тем более – оценок других людей. Самозванство и человекобожие – судить других и заниматься самооправданием. «Вот какое я… Но я понимаю это, исповедуюсь в этом и потому какой я замечательный. Я еще и не так, и не такое могу». «Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься!» – метафизическая максима самозванства.