Феноменология зла и метафизика свободы

Не закон для меня закон, так как я его уважаю, а я уважаю его потому, что он закон. Весь так называемый моральный интерес состоит исключительно в уважении к закону, как знании предела своих возможностей. «Собственно говоря, уважение есть представление о ценности, которая наносит ущерб моему себялюбию»[81]. Но Кант идет дальше. Поскольку закон есть выражение всеобщего, а уважение к нему – ограничение свободы воли, постольку в конечном счете, уважение к закону воплощается в долге как подчинении внешнему «надо». Человек выступает средством реализации некоего вне- и над-индивидуального закона, а его уделом оказывается «не ждать ничего от склонности человека, а ждать всего от верховной власти закона и должного уважения к нему…»

[82]. Кант неспроста оговаривается об ограничении разумом себялюбия. Субъект для него изначально противостоит чуждому ему миру. Он – носитель исключительно эгоцентрической воли, свобода которой может быть ограничена только извне долженствованием, подчинением внешнему «надо». «Человек живет лишь из чувства долга, а не потому что находит какое-то удовлетворение в жизни»[83]

– вот по сути дела подлинный императив рационалистической нравственной философии Канта. Сам он не питает на этот счет иллюзий: «Из человеколюбия я бы согласился, пожалуй, с тем, что большинство наших поступков связано с долгом: но стоит только ближе присмотреться к помыслам и желаниям людей, как мы всюду наталкиваемся на их дорогое им “Я”, которое всегда бросается в глаза: именно на нем и основываются их намерения, а вовсе не на строгом велении долга, которое не раз потребовало бы самоотречения»[84]. Не хочется переходить на личности, но – не любил людей Иммануил Кант!

Для рационализма свободна только воля, следующая долгу, в котором оказывается полностью выражена идея доброй (свободной) воли. Эта нравственная философия есть философия смирения, послушания, свободы воли как воли к неволе. Недавно эта концепция получила несколько неожиданную поддержку в очень эвристичной, пожалуй, даже – излишне, работе Вс. Вильчека «Алгоритмы истории», где антропогенез человека разумного объясняется ущербностью человека как вида[85]. Прачеловек утратил «достаточно надежную коммуникацию с природной средой и себе подобными: инстинктивную видовую программу жизнедеятельности». У человека, в силу каких-то неясных причин угасли, ослабли, а то и утратились верные ориентиры в мире – инстинкты. Он оказался без плана жизни, который имеется от рождения у любого представителя любого вида животного мира. И именно в силу этой ущербности человек оказался изначально обреченным на попытки самому построить такой план – на свободу и на творчество – тяжкое бремя человека.

Эта глубокая трагедия по своему осмыслена в мифе о золотом веке, об изгнании из рая. Но познание – не источник падения и причина изгнания, а наоборот – их следствие. Человек стал вольноотпущенником природы, ее люмпеном. Он становится «первым» – самым могущественным и умелым в мире, ибо он «последний» – самый неприспособленный, самый неведающий как жить. Человек познает свободу, ибо он изгнан из причинно-следственных связей природы и вынужден нести бремя выбора и ответственности – осознанной невольной необходимости, ему надо вклиниться в природные связи самому. Он изначальный маргинал. Эти рассуждения Вс. Вильчека очень остры, проникающи и привлекательны. Но они же позволяют и вытянуть другой корень – не только ответственности и не-алиби-в-бытии, но и самозванства: вынужденность искать самому себе неволю, закон, которому отдаться и следовать. Человек оказывается приговоренным к свободе воли как воле к неволе.

Примерно о том же писал в свое время и П. Я. Чаадаев в своем 3-м письме: «… нет иного разума, кроме разума подчиненного». Человек «всю жизнь только и делает, что ищет, чему бы подчиниться… Вся наша активность есть лишь проявление силы, заставляющей нас стать в порядок вещей, в порядок зависимости. Согласимся ли мы с этой силой, или противимся ей, – все равно мы вечно под ее властью».