Феноменология зла и метафизика свободы

Так абсолютизация теоретического знания и рациональных концептуализаций оборачивается соблазном непогрешимости и всесилия для носителя этого знания. Все теоретически возможное представляется возможным без ограничений на практике. Субъект начинает считать себя вправе насаждать открывшееся ему, совершая насилие над другими, своего счастья не ведающими, не посвященными в знание – вплоть до убийства. Нравственные тупики одурившего самого себя разума были ярко высвечены Ф. М. Достоевским в духовных исканиях героев его произведений. Достоевский неоднократно подчеркивает «окалеченность» рационалистического сознания, «убивающего и парализующего жизнь», его внеморальность и аморальность, скрытую или явную тенденцию к насилию. «В научных отношениях между людьми… нет любви, и один лишь эгоизм» – эта оценка Достоевского перекликается с наблюдениями современных социологов и методологов науки, а также самих ученых, пытающихся осмыслить природу научной деятельности, что ее необходимым условием является существенная доля эгоцентризма и даже тщеславия исследователя[87]. Запомнились тезисы Минца – крупнейшего специалиста по математической логике, представленные на Всесоюзной конференции по логике и методологии науки 1979 года. Согласно Минцу необходимым и достаточным условием создания и развития научной школы или направления является способность их основателей и лидеров не обращать внимания на критику, какой бы аргументированной она ни была.

В принципе, от рационалистического «гносеологического самозванства», узурпирующего право на знание целей и путей их достижения, всего один шаг до нечаевщины и бесовщины-шигалевщины, описанных Достоевским. Другие люди превращаются в средства реализации целей верховного разума – правителя, единолично определяющего «разумность» поведения каждого. Рационалистическое самозванство буквально берет на вооружение упоминавшийся принцип Бармалея: «всех сделать счастливыми, а кто не захочет…».

Рационалистический догматизм впрямую смыкается с экстремизмом в силу упрощенной схематизации действительности, утопичностью этих представлений и стремления с помощью насилия реализовать эти представления. Это насилие от бессилия, это не «сила есть – ума не надо». Это ум без силы. Но очень хочется. Идея есть. И искушение простоты решения. «Акт насилия есть жест слабости» (Н. А. Бердяев). Скорее – жест отчаянной слабости, слабости лишенного корней и питательных токов жизненной реальности самозванства.

Рационализм уповает на законы, причем законы уравнительные – как орудие против стихийного саморазвития. «Сила вещей всегда стремится уничтожить равенство, – писал Руссо, – сила законов… должна стремиться сохранить его»[88]. Поэтому практика абстрактного рационализма предполагает насаждение законов – стрижку всех под абстрактно-общее нормативного man

. А требование равенства и справедливости неизбежно должно выливаться и выливается в диктаторские способы реализации этой справедливости. Но за распределительным равенством оказывается обоснованным и сохраненным фундаментальное неравенство массы и самозванных манипуляторов ею, иерархически распределенных по стратам с соответствующими привилегиями. Что они могут – так это формировать очереди и переставлять в них очередность. Например, инвалидам не гарантируется благо, а гарантируется получение его вне очереди – буде оно вообще в наличии, но сам факт наличия блага их уже не волнует – они не производители, а только классификаторы-инвентаризаторы существующего, данного – как и любые теоретики, жизнью не интересующиеся. А если жизнь не соответствует их концепциям и схемам, то тем хуже для самой жизни.

И. Кант подчеркивал, что на абсолютную истину, на универсальную значимость претендует букет из «материализма, фатализма, атеизма, неверия, свободомыслия, фанатизма и суеверия»[89]. С ним трудно не согласиться – так же как и с формулой Л. Г. Ионина: «Кант, не доверяя идеям, доверял людям, их умению самим ориентироваться в мире и обществе, тогда как Робеспьер, не доверяя людям, безраздельно верил в идею…»[90]. То, что само собой подразумевалось философом Кантом, практикам его философии затмевалось простотой идеи.

Всякая самостоятельность мысли и действия подозрительна. В высшей степени показателен в этом плане «Декрет о подозрительных», принятый учениками Канта и Руссо 17 сентября 1793 года:

«Немедленно по распубликовании данного декрета все подозрительные лица, находящиеся на свободе на территории Республики, подлежат аресту.

Считаются подозрительными:

1. Те, кто своим поведением, своими связями, своими рассуждениями или писаниями выказывали себя сторонниками тирании, федерализма или врагами свободы;

2. Те, кто не может представить в предписанный законом от 21 сего марта форм к удостоверению о своих средствах к существованию и выполнении своих гражданских обязанностей;

3. Те, кому было отказано в удостоверении о благонадежности;