Февраль — кривые дороги

Ночь убывала, и редели ночные сумерки. Мы шли гуськом, все нервничали и торопились, оттаптывая запятки впереди идущим. На этот раз передние осторожно стали. Все мы скопились за сугробами, лежа на снегу, ждали команды. Наконец донеслась перестрелка. Должно быть, группа Агашина вступила в бой.

— За мной! — крикнул Бачурин.

Перемахнув через сугробы, перебежав дорогу, мы выбрались в открытое поле. Снег на поле был изрыт — ямки, и бугорки, и воронки. Утопая в снегу, мы лезли напролом, видя перед собой нашу цель — темный лес за полем.

Мы одолели часть пути, когда на поле взвихрился снег. Кто-то отчаянно вскрикнул. Наши постреляли в ответ, и все притаились лежа.

Белобанов сполз в воронку, возился, зарываясь. Левее, возле незнакомого бойца, взметнулась струйка снега. Он вздрогнул и ткнулся лицом в снег, не шевелясь больше. «Скорчись!» — донеслось до меня от Белобанова. Опять короткая очередь ударила сюда. Вскрикивали и громко стонали раненые. Кто-то пополз вперед на стон. Ксана Сергеевна!

— Не шевелиться! — раздался голос Бачурина.

Она перестала ползти.

С той стороны, откуда били немцы, поле, должно быть, упиралось в косогор, темный на гребне, поросший кустарником, и там, наверное, их дзот. Оттуда доносилась слабевшая перестрелка с высланной в обход группой Агашина.

— Не стонать! — голос хриплый, не поймешь, кто это, но догадаешься — Бачурин. — Не шевелиться!

Он здесь. Что ему, что всем, то и мне. От этой солидарности легче.

Не шевеля головой, кошу насилу глаза — охватываю часть поля. Тося по-собачьи положила перед собой на рукавицы голову. Ближе ко мне в ямке торчит черный треух Белобанова, он руками, ногами распихивает снег под собой, углубляясь.

— Сюда давай! — сипит.

Вдруг вывернулся, цапнул меня за макушку шапки с такой силой, что завязки врезались в горло под подбородком, и я скатилась в его ямку, скорчилась на боку.

Раненый пополз, что-то бормоча в беспамятстве. Брызнул снег возле него, рассеялся. Он приподнялся на локтях, повертел головой, словно искал что-то, тихонько простонал и вытянулся.

Светало, и заметно было или чудилось движение немцев на пригорке.

Сейчас ударит и в меня — мгновенной вспышкой расколется голова. Но хуже, чем смерть, о ж и д а н и е  в проклятье неподвижности, замерзания.

Но под дулом ярится, корчится неведомая мне сила жизни, и остервенело противишься. Если б что-то могла причинить напоследок мучителям, кажется, нет такого риска, на который не была бы способна сейчас.

Руки у меня как чужие, окостенели. Белобанов закопошился, отцепил гранату от пояса, зубами отогнул ушки, положил у головы наготове.

Лежишь. Ни с кем и ни с чем не прощаешься в мыслях. Бестрепетно. Никакого хаоса в мире — только пуля, осколок, прощальный стон раненого. Но вот опять на бугре началась перестрелка. Это группа Агашина оттягивает немцев на себя.

Кто-то не выдержал, пополз, большой, как капитан Каско. Он и есть. Ползет в сторону леса, не озираясь на немцев. На спине горбом вещевой мешок.

Зашелестели пули. Каско запнулся, свернулся на бок.

Белобанов выругался:

— Не хочет жив быть.

Но у Каско никакого защитного инстинкта — конторская душа, необстрелянный, не знает страха. Он переждал и бочком еще энергичнее задвигался, волоча простреленную руку. Немцы сажали пули вокруг него, а он все полз, пока вдруг не завалился на спину; здоровой рукой скреб по снегу.

Что-то хлестнуло по мне. Нечеловечески извиваясь, как змея, быстро прополз мимо Акимов, хлеща полами развевающегося маскхалата. Он полз в сторону немцев, там все сильнее разгоралась перестрелка. Белый халат, наброшенный, завязанный на горле, летел над Акимовым, прикрывая, как пелена снега. Он успел сколько-то проползти, пока его заметили немцы, и тогда вскочил, вывернул за плечо руку с зажатой гранатой, швырнул. На бугре разорвалось.

— За мной! — прохрипел Бачурин. Кое-как перебирая застывшими ногами, падая и ползком, на четвереньках, перекатываясь на снегу, мы повалили к лесу.

На опушке оставили скрытый пост, чтоб сигналил, если немцы станут преследовать.

В лесу снег почернел от вывернутой при бомбежке земли. Под кустом или у сосны — убитый. Ушанкой накрыто лицо — вот и весь ритуал и последний долг товарищей. Копать мерзлую землю — этой заботы уже нет, обессилели.

Раненые перевязывали друг друга, и Ксана Сергеевна помогала им. Раздернув полы шинели, разобрав одежду до голого тела, рвали на себе рубашки на бинты, застывая на морозе. Кто-то задрал на убитом фуфайку и гимнастерку, с хрустом кромсал нательную рубашку на нем.

Мы не сразу увидели — ранена Тося. Разорван в клочья на спине полушубок. Сгоряча она приползла сама, еще не осознав боли, а сейчас стонала, лежа на снегу. Мы обступили ее, но она не давала притронуться к себе.

— Будем тампонировать, — повелительно сказала Ксана Сергеевна и достала из полевой сумки бинт, хранимый не для каждого случая, для особого. — Как тебя?

— Тося ее, — я ответила.

Мы задышали на свои пальцы, потом стали ее тихонько поворачивать, стаскивать полушубок. Она кусала губы и вскрикивала.

— Потерпи, Тося, — строго сказала Ксана Сергеевна.