Февраль — кривые дороги

Напротив из дома вытаскивали под руки угоревшую бабу, платок на ней размотался, и ветер выхлестывал из-под него длинные пряди волос; ноги ее подламывались, и валенки волоклись по снегу. Женщины насилу подтащили ее к сугробу, бросили под нее кожух, уложили, охая и шумно ей выговаривая за то, что «безо времени» закрыла вьюшкой трубу. Они стали наперебой громко зазывать нас в избы. Деревня справляла, оказывается, сегодня свой престольный праздник, да с великой радостью, что освобождена, а избы целы. И никто пока не знал, что немцы опять тут поблизости. Подгулявшие бабы развеселились, притопывая, стали выкрикивать забористые частушки.

Подковылял ближе и дед, что приветствовал нас при въезде, снял шапку, и ветер вздыбил его легонькие волосы, он спросил курева. Кондратьев нехотя — оставалось маловато махорки — достал, отбросив полу шинели, из кармана галифе кисет, раздернул его, запустил щепоть на донышко. Не надеясь удержать в задубевшей ладони, старик подставил шапку и, когда Кондратьев сыпанул на дно ее махорку, скомкав шапку, понес эту малость к себе в избу.

Откуда-то взялась женщина, несла жбан в руках, опустила его на снег. Отстегнув зипун, достала из-за пазухи кружку, налила, подала Кондратьеву. Он половину отпил, протянул Маше.

— А заесть чем?

— Рукавицу понюхай, всего и делов, — сказал Кондратьев.

Белобанов опрокинул кружку самогона, крякнул и утер ладонью бороду. Когда черед дошел до меня, сказал свое:

— Протаскивай! — Сам был доволен — не потерялся, учуял, что к чему тут. А те, что без остановки миновали эту веселую деревню, так и побрели дальше, не подкрепившись. — Порядок! — Он подхватил брошенную на снег рукавицу, сорвал с кольев вожжи.

Тося пить отказалась. Она вообще была немного приторможена, не в духе и недоумевала, зачем же не ушла вовремя в свою дивизию, а теперь, когда Лизу отправили в медсанбат, кто ж ее отпустит. О том, что проход перекрыт немцами, пока неизвестно ей.

Мы тронулись. Теперь пешком шли Кондратьев и Тося. А мы с Машей остались в санях, несгораемый ящик с шифровальными кодами упирался мне в бок. Мы зарыли ноги поглубже в солому, прижались друг к дружке, чтобы теплее было, и под Тосино напоминание заботились, чтобы пишущие машинки не побились в санях.

Мне было боязно, что мы отстали от своих, самовольно тут задержавшись, и хотелось бы ехать шибче, но из-за пешеходов, следовавших, как только перед тем мы с Машей, за санями, со спешкой никак не получалось. Всем же опять усесться нельзя было — лошади не под силу тянуть.

Набежала откуда-то ватага ребятишек, погналась за розвальнями, цепляясь.

Угоревшая баба помаленьку оклемывалась — сидела на сугробе, на подстеленном кожухе, и помахивала нам вслед рукой на прощанье.

ДНИ БЕЗ СЧЕТА

Переход

Нам велели построиться. Дул ветер, колкий снег стегал лицо. В глубине просеки показался Бачурин на лыжах. Агашин и Москалев, тоже на лыжах, покатили навстречу ему. Мы следили за ними.

Бачурин в заломленной на затылок кубанке, с отложенным воротником полушубка, подъехав, требовательно осматривал наш строй. Капитан Агашин, держа переданный им листок, зачитал вслух вчерашнюю сводку Совинформбюро, принятую по рации. Войска нашего фронта успешно продвигаются, освобождая населенные пункты…

Давно ли и на нашем участке дела шли так успешно, что мы, штабные, едва поспевали за передовыми частями, громившими врага. Но теперь вот обернулось неудачей для нас. Немцы захлопнули узкий проход, в который входили наши части. Мы — в тылу у них, они вклиниваются, рассекая наши силы. И мы, штабное подразделение и горстка бойцов, оказались отрезанными от основных сил.

Заговорил Бачурин:

— Пробиваться к своим будем организованно и — ввиду нашей малочисленности — в обход мест сосредоточения немецких войск. В случае схватки с врагом будем биться до последнего человека. Нужны проводники. Если есть кто местный — шаг вперед.

Откинутая назад голова полкового комиссара, выбритые отграненные скулы, его суровые слова, которые окутывал морозный пар… Нас осеняло надеждой и мужеством.

— Кроме того, в обусловленном месте на нашем пути, в лесу, нам обещают сбросить с воздуха сухари, бинты и патроны, — добавил Бачурин, двигаясь вдоль строя в сопровождении Акимова. Заметил вышагнувшему вперед бородатому Белобанову: — Что ремень распустил? Какой из тебя проводник.

Местных никого больше не было.

Бачурин удалялся. За ним на лыжах шел Акимов в белом маскировочном халате. Скрипел снег. Мы смотрели им в спины… «Эмку» Бачурина пришлось бросить без горючего. Лошадь его мы вот-вот съедим. Теперь лыжи — привилегированный вид транспорта.

Нам скомандовали: разойдись! Кондратьев придержал меня за рукав, загораживаясь от жадных, тоскливых взглядов снующих мимо людей — табак у всех вышел, а ему на счастье перепал чей-то недокурок. Затянулся — завертка выгорела, жгла губы; глаза у него усталые, ввалились.

Белобанов затянул потуже ремень, приговаривая:

— Перепоясался — тогда солдат.