Февраль — кривые дороги

Но во что его не обряди, он все равно мужик, а не воин. Наши капитаны, Агашин и Москалев, время от времени переговариваются с ним и не по карте, а с его помощью уясняют, где дороги, где поля, леса и овраги, что-то, как видно, намечая, прощупывая.

Начиналось у них по-хорошему, а когда отпускали его, Белобанов отходил, артачась и кося глаза в сторону:

— Ну что скубят душу. И так едва живая. Говорю им как есть. Нет, давай ему гарантию. Какую тебе еще?

…На третий день артиллерийский гул, навстречу которому мы устремлялись, стал стихать. Мы прислушивались, ожидая, что гул возобновится с прежней силой, подбадривали себя: наши сомнут немцев, пробьют нам коридор. Но только одиноко, отрывисто палила пушка. Вот и пушка перестала бить. Все смолкло. Слышно было, как работали пилой. Это распиливали на ломти замерзшие буханки хлеба. Ложки прилипали к мерзлым котелкам.

В лесу, в крестьянской землянке, где комиссар Бачурин совещался с командирами при лихорадочном свете зажженного телефонного провода, мне поручено разобраться по трофейной двухсотке в немецком написании здешних деревень, густо, точно, скрупулезно нанесенных на карту.

Неожиданно вошла Маша, ловко, по-солдатски отрапортовала, что явилась по вызову, и едва успела сбросить от виска руку, как в эту руку Бачурин от имени Военного совета вложил маленькую коробочку, сказав, что Маша достойно выполнила задание и заслужила награду. Она, изумившись, пробормотала, что чести бойца не уронит, и капитан Каско указал ей, где расписаться на листе в получении.

«В отношении советских военнопленных не действует Женевская конвенция, и они занимают особое политическое положение…

Неповиновение, активное или пассивное сопротивление должно быть немедленно и полностью подавлено с помощью оружия (штык, приклад и огнестрельное оружие).

Существующие правила о применении оружия действительны лишь в ограниченной степени, так как эти правила исходят из общей мирной обстановки. В отношении же советских военнопленных даже из дисциплинарных соображений следует весьма решительно прибегать к оружию.

Подлежит наказанию всякий, кто для понуждения к выполнению отданного приказа не применяет или недостаточно энергично применяет оружие.

По совершающим побег военнопленным следует стрелять немедленно, без предупредительного окрика. Предупредительных выстрелов не производить…»

Черные силуэты у костра. Подхожу поближе. Это Кондратьев, капитан Москалев и Каско. В вырытой ямке, чтобы не так заметно полыхало, что-то жгут. Глубокая темнота смыкается со всех сторон за костром. Гулкая дрожь мотора в воздухе. Это по приказу Бачурина завели танк, приковылявший на подбитых гусеницах с поврежденным орудием, — пусть немцы думают, что мы еще здесь крепки, во всеоружии.

— Гаси огонь! — раздраженно выкрикивает из мрака часовой.

Внимание не обращают, подбрасывают в огонь сушняк, ворошат в костре палками — жгут шифровальные коды Кондратьева. Край страницы займется, запалится, медленно тлеет, запекаясь черными зубчиками, и надо потрясти палкой книгу, чтобы распахнулась, впуская пламя. Не так, оказывается, легко сжечь ее.

Все трое следят, чтобы не осталось ни страницы, ни значка, ни буковки… Выходит, и Бачурин, отдавший распоряжение уничтожить коды, и они трое не надеются вырваться из окружения.

За костром мрак. Работает мотор подбитого танка, оглашая гулом округу.

Капитан Каско, присев поудобнее на корточках — вещевой мешок, где медали, сполз вниз по спине, — приладился писать, положив листок на полевую сумку и приноравливаясь к свету костра.

— С о ж ж е н и е  через два «ж» пишется? — обращается ко мне.

Ну да, конечно, два «ж»! Я с облегчением опустилась тоже на корточки, стянула варежки, грею руки у огня. Ну, значит, надеются, что придется ответ держать, — сочиняют акт о предании огню секретных кодов. Ведь сейчас все что ни на есть, каждая малость — знак то ли надежды, то ли безнадежности.