Финансист

There was, for him and for most of those confined there, no general prison life whatsoever.	Ни для него, ни для множества других заключенных здесь не существовало общей тюремной жизни.
The large majority were supposed to work silently in their cells at the particular tasks assigned them, and not to know anything of the remainder of the life which went on around them, the rule of this prison being solitary confinement, and few being permitted to work at the limited number of outside menial tasks provided.	Подавляющее большинство арестантов работало у себя в камерах среди полного безмолвия, выполняя какое-нибудь определенное задание и ничего не зная о том, что происходит вокруг. Основой режима здесь было одиночное заключение, и только ограниченное число заключенных допускалось к несложным работам вне камер.
Indeed, as he sensed and as old Chapin soon informed him, not more than seventy-five of the four hundred prisoners confined here were so employed, and not all of these regularly-cooking, gardening in season, milling, and general cleaning being the only avenues of escape from solitude.	Как Каупервуд и предполагал, - старый Чепин вскоре подтвердил это, - из четырехсот заключенных не более семидесяти пяти человек работали, да и то нерегулярно, на кухне, в огороде, в саду, на мельнице, на общей уборке, и лишь это одно хоть как-то спасало их от одиночества.
Even those who so worked were strictly forbidden to talk, and although they did not have to wear the objectionable hood when actually employed, they were supposed to wear it in going to and from their work.	Но даже таким счастливцам запрещалось разговаривать между собой, и хотя на время работы они освобождались от гнусного мешка, по дороге на работу и обратно в камеру им все же приходилось его надевать.
Cowperwood saw them occasionally tramping by his cell door, and it struck him as strange, uncanny, grim.	Каупервуд не раз видел их, когда они, тяжело ступая, проходили мимо его камеры, и шествие это оставляло в нем впечатление чего-то чудовищного, неестественного, жуткого.
He wished sincerely at times since old Chapin was so genial and talkative that he were to be under him permanently; but it was not to be.	Временами у него являлось сильное желание остаться и впредь под надзором благодушного и разговорчивого старика Чепина, но он знал, что это невозможно.
His two weeks soon passed-drearily enough in all conscience but they passed, interlaced with his few commonplace tasks of bed-making, floor-sweeping, dressing, eating, undressing, rising at five-thirty, and retiring at nine, washing his several dishes after each meal, etc.	Две недели протекли скоро - надо признаться, это были довольно тоскливые две недели, - и протекли они среди таких однообразных и будничных занятий, как уборка койки, подметание камеры, одевание, принятие пищи, раздевание, подъем в половине шестого, отход ко сну в девять, мытье посуды после еды и все прочее.
He thought he would never get used to the food.	Каупервуду казалось, что он никогда не привыкнет к тюремной пище.
Breakfast, as has been said, was at six-thirty, and consisted of coarse black bread made of bran and some white flour, and served with black coffee.	Завтрак в половине седьмого, как мы уже говорили, состоял из ломтя грубого темного хлеба, выпеченного из отрубей с небольшой примесью белой муки, и черного кофе.
Dinner was at eleven-thirty, and consisted of bean or vegetable soup, with some coarse meat in it, and the same bread.	На обед, в половине двенадцатого, выдавалась бобовая или овощная похлебка с кусочком жесткого мяса и тот же хлеб.
Supper was at six, of tea and bread, very strong tea and the same bread-no butter, no milk, no sugar.	На ужин, в шесть, заключенные получали крепкий чай и опять хлеб - ни масла, ни молока, ни сахара.