Фуку

Мой старший сын                             ковёр мурыжит кедом.Он мне, отцу,                    и сам себе —                                          неведом.Кем будет он?                         Каким?                                  В шестнадцать летон сам —                  ещё не найденный ответ.Мой старший сын стоит на педсовете,мой старший сын —                                 мой самый трудный сын,как все на свете                              замкнутые дети, —один.Он тугодум,                    хотя смертельно юн.Есть у него проклятая привычкамолчать — и всё.

                             К нему прилипла кличка«Молчун».Но он в молчанье всё-таки ершист.Он взял и не по-нашему постригся,и на уроке                  с грозным блеском «фикса»учительница крикнула:                                     «Фашист!»Кто право дал такое педагогубить ложную гражданскую тревогуи неубийцу —                     хоть он утопись! —убить презренным именем убийц?!О, если бы из гроба встал Ушинский,он, может быть, её назвал фашисткой…Но надо поспокойней, наконец.Я здесь необъективен.                                           Я отец.Мой старший сын —                                    он далеко не ангел.

Как я писал:                    «застенчивый и наглый»,стоит он,                как побритый дикобраз,на педсовет не поднимая глаз.Молчун,              ходящий в школьных Стеньках Разиных,стоит он               антологией немойошибок грамматических и нравственных,а всё-таки не чей-нибудь,                                             а мой.Мне говорят с печалью на лице:«Есть хобби у него —                                      неотвечайство.Ну отвечай же, Петя,                                      приучайся!Заговори хотя бы при отце!У вас глухонемой какой-то сын.В нём —

            к педагогам явная недобрость.Позавчера мы проходили образРаскольникова… Вновь молчал, как сыч…Как подойти к такому молчуну?Ну почему молчал ты,                                        почему?»Тогда он кедом ковырнул паркети вдруг отмстил за сбритые волосья:«Да потому, что в заданном вопросевы дали мне заранее ответ…»И тут пошло —                         от криков и до писка:«Я спрашивала,                              как заведено,по всей методологии марксистской,по чётким уложеньям гороно…Ну что ты ухмыляешься бесстыже?Вы видите теперь —                                    нам каково?Вы видите, какой ваш сын?» —

                                                     «Я вижу».И правда,                   вдруг увидел я его.…Мы с ним расстались после педсовета.Унёс он молчаливо сквозь толпусаднящую ненайденность ответаи возрастные прыщики на лбу.И я молчун,                     хоть на слово и хлёсток,молчун,               который мелет без конца,зажатый,              одинокий, как подросток,но без отца…

У меня есть ещё два сына — Саша и Тоша. Их пока не вызывают на педсоветы, поскольку Саше — только шесть, а Тоше — пять.

Когда я учил Сашу читать, дело шло туго, но он — очевидно, по Фрейду — мгновенно прочёл вслух слово «юбка». Как и большинство детей на земле, мои сыновья постоянно около юбок, а не около моих шляющихся неизвестно где штанов. Саша вовремя начал ходить, вовремя заговорил. У Саши странная смесь взрывчатой, во все стороны расшвыриваемой энергии и неожиданных приступов подавленной сентиментальности. Он может перевернуть всё кверху дном, а потом вдруг замирает, прижавшись лбом к окну, по которому ползут струйки дождя, и долго о чём-то думает.

Тоша плохо отсасывал молоко, не рос, лежал неподвижно. Родничок на его голове не закрывался.

— Плохой мальчик. Очень плохой… — проскрипела знаменитая профессор-невропатолог и безнадёжно покачала безукоризненной белой шапочкой.

В наш дом вошло зловещее слово «цитомегаловирус».