Фуку

Поднять бы и Петю,                                 и Сашу,                                              и Тошу,на мам не свалив,но если чужих, неизвестных мне, брошу,я брошу своих.Поднять бы сирот Кампучии,                                                 Найроби,спасти от ракет.Детишек чужих,                            как чужого народа,нет.Поднять бы мальцов из Аддис-Абебы,всем дать им поесть,

шепнуть зулусёнку:                                  «Хотелось тебе быШекспира прочесть?»И может, от голода в Бангладешетот хлопчик умрёт,который привёл бы к единой надеждевсемирный наш род.Заманчив проект социального рая,но полная стыдь,всех в мире детишек усыновляя,своих запустить.Глобальность порой шовинизма спесивей.Я так ли живу?Обнять человечество —                                           это красивей,

чем просто жену.Я занят планетой,                              раздрызган,                                                    раскрошен.Не муж —                    срамота.Свой сын,                  если он позаброшен, —                                                             он брошен.Он —           как сирота.Должны мы боротьсяза детские души,должны,

                  должны…Но что, если под поучительской чушьюв нас            нету души?Учитель — он доктор,                                      а не поучитель,и школа —                        роддом.Сначала вы право учить получите —учите потом.Должны мы бороться за детские души —но как?Отвратно игрушечное оружьев ребячьих руках.Должны мы бороться за детские души

прививкой стыда,чтоб не уродились                               ни фюрер,                                                ни дучеиз них никогда.Но прежде чем лезть с поучительством грозными рваться в боиза детские души,                             пора бы нам, взрослым,очистить свои…

В 1972 году в городе Сент-Пол, штат Миннесота, я читал стихи американским студентам на крытом стадионе, стоя на боксёрском ринге, с которого непредусмотрительно были сняты металлические стойки и канаты. Внезапно я увидел, что к рингу бегут молодые люди — человек десять. Я подумал, что они хотят поздравить меня, пожать мне руку, и шагнул к краю ринга. Лишь в последний момент я заметил, что лица у них вовсе не поздравительные, а жёсткие, деловые и в руках нет никаких цветов. По залу пронеслось многочисленное «a-ax!», ибо зал видел то, чего не видел я, — ещё нескольких молодых людей, вскочивших на ринг сзади и набегавших на меня со спины.

Резкий толчок в спину швырнул меня вниз, прямо под ноги подоспевшим «поздравителям». Всё было сработано синхронно. Меня, лежащего, начали молниеносно и чётко бить ногами. Единственное, что мне запомнилось, — это ритмично опускавшаяся на мои рёбра, как молот, казавшаяся в тот миг гигантской, рубчатая подошва альпинистского ботинка с прилипшей к ней розовой обёрткой от клубничной жвачки. И ещё: сквозь мелькание бьющих меня под дых ног я увидел лихорадочные фотовспышки и молоденькую девушку-фоторепортёра, которая, припав на колено, снимала моё избиение так же деловито, как меня били. Мой друг и переводчик Альберт Тодд бросился ко мне, прикрывая меня всем телом. Актёр Барри Бойс схватил стойку от микрофона и начал орудовать ею, как палицей, случайно выбив зуб ни в чём не повинному полицейскому. Опомнившиеся зрители бросились на нападающих, и, схваченные, поднятые их руками, те судорожно продолжали колотить ногами по воздуху, как будто старались меня добить. Задержанные оказались родившимися в США и Канаде детьми бандеровцев, сотрудничавших с Гитлером, как будто фашизм, не дотянувшийся во время войны до станции Зима, пытался достать меня в Америке. Шатаясь, я поднялся на ринг и читал ещё примерно час. Боли, как ни странно, я не чувствовал. На вечеринке после концерта ко мне подошла та самая молоденькая девушка-фоторепортёр. Её точеная лебединая шея была обвита, как змеями, ремнями «Никона» и «Хассенблата».

— Завтра мои снимки увидит вся Америка… — утешающе и одновременно гордо сказала она.

Возможно, как профессионалка она была и права, но мне почему-то не захотелось с ней разговаривать. Профессиональный инстинкт оказался в ней сильней человеческого инстинкта — помочь. И вдруг я ощутил страшную боль в нижнем ребре, такую, что меня всего скрючило.