Фуку

Вот как ты повернулась,                                         история!Съёмка.              Санто-Доминго.                                          Яхт-клуб.И посасывает                           джин с тоникомХристофор Кинофильмыч Колумб.Между так надоевшими дублямион сидит               и скучает по Дублину.Говорит он Охеде Алонсо:

— Чарльз,                 а мы чересчур не нальёмся?В карты режется касик из Токио —пять минуточек подворовал,и подделанная историявертит задом                        под барабан.Как ты хочешь,                         трусливая выгода,в воду прячущая концы,чтоб история —                        она выгляделаидеальненько,

                        без кровцы.А историю неидеальную,словно старую индианку,чья-то вышвырнула рука,чтоб не портила боевика.А Колумб настоящий —                                        на хижины,им сжигаемые дотла,так смотрел деловито и хищно,будто золотом станет зола.Может быть,у Колумба украдена

вся идея напалма хитро?Не войну ли накликал он ядерную,забивая в мортиру ядро?Псов охотничьих вёз он в трюмахна индейцев,                      а не на зверей.Увязая ботфортами в трупах,кольца рвать он велел из ноздрей.И от пороха жирная сажа,сев на белые перья плюмажа,чёрным сделала имя «Колумб»,словно был он жестокий колдун.И Колумб,

                  умирая,                               корчилсяот подагры,                     ненужный властям,будто всех убиенных косточкиотомстили его костям…

В Санто-Доминго была такая удушающая жара, что казалось, статуя Колумба не выдержит и вот-вот сдёрнет свой бронзовый камзол, но от могильной плиты в соборе, где, если верить надписи, покоились кости адмирала, исходил сырой кладбищенский холодок. Эта плита походила на дактилоскопический всемирный справочник, ибо каждый турист считал своим долгом прикоснуться к ней пальцем. Местные валютчики, выступая, как призраки, из-за облупившихся колонн, тактичным шёпотом предлагали иностранцам обмен по более гостеприимному курсу чёрного рынка. В этом соборе Колумб жил как бы в четырёх измерениях, ибо в четырёх углах собора несколько гидов одновременно рассказывали разные истории из жизни Колумба под шелестящий аккомпанемент долларов, франков, западногерманских марок. В одном углу Колумб ещё только объяснял свою идею исповеднику королевы Изабеллы, притворившемуся глухим; во втором он уже отправлял королеве золото и рабов из Новой Индии с таким гуманным примечанием: «И пусть даже рабы умирают в пути — всё же не всем им грозит такая участь»; в третьем его самого отправляли назад, закованного собственным поваром в кандалы, на которых ещё запеклась кровь индейцев; а в четвёртом он, уже полусумасшедший, спотыкающимся на пергаменте пером писал гимн тому металлу, который его уничтожил: «Золото создаёт сокровища, и тот, кто владеет им, может совершать всё, что пожелает, и способен даже вводить человеческие души в рай». Но чьи души он ввёл в рай, если не смог туда ввести даже свою?

Вот что меня поразило: ни один из гидов не называл адмирала по имени — лишь альмиранте.

— Почему? — спросил я моего друга доминиканца.

— Фуку! — ответил он, пожимая плечами.

И вдруг неожиданный порыв ветра с моря, казалось, прокисшего от жары, ворвался в собор, и над склепом Колумба закружились вырвавшиеся из чьих-то рук деньги, повторяя разноязыким шелестом: