Гендер в советском неофициальном искусстве

ОА: Это очень интересно, потому что так говорят все. У Анны Альчук в середине 2000‐x был опрос для женщин-художниц, философов и писательниц на тему феминизма и женского искусства, и даже большинство опрашиваемых женщин отвечали похожим образом, говоря о том, что искусство бывает только хорошим и плохим, а не женским и мужским.

НА: Наталья Каменецкая (не знаю, работает ли она сейчас) в 1990‐е каждый год устраивала женские гендерные выставки, и на мой взгляд, это было чудовищно тоскливо. Нельзя только потому, что это женская работа, показывать скучные и неинтересные вещи. В качестве анекдота: в 1989 году я приехал в Москву и встретил своего старого приятеля, художника из Одессы Леонида Войцехова. Он тогда присоседился к каким-то богатым евреям из Америки, которые спонсировали в Третьяковке огромную выставку «Диаспора», куда по еврейскому признаку собирали художников, в том числе Валентина Серова. И Ленчик пытался меня к этому привлечь и расспрашивал как у меня по этой части, а я ему говорю: «Ну у меня бабушка». А он: «А с какой стороны?», я: «К несчастью, с отцовской».

ОА: То есть это в целом для вас похожие категории: «женское искусство», «еврейское искусство»?

НА: Когда это плохое искусство – да. Мне все равно, была ли мама Валентина Серова еврейкой или нет. Это очень хороший художник, даже по сравнению с европейскими художниками того времени. Его придворные портреты, например, очень издевательские, я не знаю как заказчики это терпели, но эти портреты, даже несмотря на ехидность, в советское время не выставлялись, все было в запасниках, кроме «Девочки с персиками».

Интервью с Еленой Елагиной и Игорем Макаревичем

Олеся Авраменко: В своей книге «Коммунальный постмодернизм» Виктор Тупицын публикует статью «Если бы я был женщиной». Там он анализирует положение женщин-художниц круга МКШ и нового постсоветского пространства и утверждает, что не только мужчины не осознавали того, что дискриминировали женщин, но и сами женщины не осознавали эти отношения как дискриминацию. Так ли это, по вашему мнению?

Елена Елагина: Я думаю, что это действительно не осознавалось, да?

Игорь Макаревич: Да, не осознавалось совершенно.

ЕЕ: Мы не ощущали дискриминации.

ИМ: 

Вообще понятие феминизма было абсолютно чужим здесь. И так как мы прожили сознательную жизнь при советской власти, окруженные идеологией, мы невольно воспринимали это как требование среды. Феминизм казался нам совершенно чуждым явлением, а фаллократическая доминанта уже была задана.

ОА: А самими мужчинами эта фаллократическая доминанта ощущалась?

ИМ: Нет, это было естественным, данностью, только спустя какое-то время под влиянием западных течений мы в какой-то степени начали это анализировать. Нужно сказать, что русское общество действительно патриархально изначально, но советская идеология была на стороне женщины и было сделано очень много.

ЕЕ: В 1920–1930‐е особенно.

ИМ: По сравнению с западным образом жизни, здесь существовали привилегии для женщин. Но почти все это не осознавалось нами, вся государственная идеология воспринималась нами враждебно, позже стало ясно, что после революции был сделан ряд существенных шагов к уравнению прав.

ОА: 

Осознавали ли вы, что в сборниках МАНИ от лица экспертов-теоретиков выступают всегда одни и те же персонажи: Сергей Ануфриев, Иосиф Бакштейн, Юрий Лейдерман, Илья Кабаков, Андрей Монастырский, Владимир Сорокин? Скажите, когда шел сбор материалов к этому проекту, он был вам интересен?

ЕЕ: Да, конечно, он был нам интересен.

ИМ: Мы представляли из себя общее коммунальное тело, мы до известной степени соответствовали идеям, которые там отражены.

ЕЕ: Это был очень тесный круг общения, мы постоянно беседовали, обсуждали что-то.

ОА: Я воспринимала эти сборники как часть архива МКШ, а из личного разговора с Андреем Монастырским я узнала, что это был его персональный художественный проект, именно поэтому у меня был вопрос, почему в качестве авторов архива мы видим 6 человек, а это далеко не все представители круга.

ЕЕ: 

Ну, потому что Андрей ко всем своим проектам, в том числе литературным, относился как к художественным, у него такое осознание происходящего. А насчет активных участников сборников, можно просто подумать, что это пишущие люди.

ОА: Я немного переформулирую вопрос. Ощущалась ли работа над сборниками как работа над архивом или художественным проектом?

ЕЕ: Архив становится архивом только после. Первичен в этом процесс, и для Андрея он всегда художественный.

ОА: Замечали ли вы, что в сборниках МАНИ нет текстов женщин-художниц? Исключения – Ирина Нахова (авторский текст к инсталляции «Комнаты»), Сабина Хэнсген (фотографии без текста), Мария Чуйкова (как упоминание в тексте Ануфриева), Людмила Скрипкина (как имя в атрибуции работы) и Наталья Абалакова (как единственный соавтор текста). Замечалось ли в 1970–1980‐е годы отсутствие женской прямой речи в дискурсе?

ЕЕ: Вряд ли ощущалось, да?

ИМ: Нет, не ощущалось.