Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

Направлять бомбовые удары было компетенцией люфтваффе, да и не входило в планы Гудериана разрушить город. То же – и выжигание повстанцев огнеметами: достаточно эффективное – главным образом в полуподвалах и первых этажах, – оно чревато пожарами, которых и без того хватало. О приказе сровнять Варшаву с землей он прочел впервые в 1946 году в нюрнбергской тюрьме, но и раньше выступал против намерений такого рода, настаивая на сохранении города – «крепости, в которой должны укрыться немецкие войска. Тем более важно было сохранить здания потому, что Висла в то время стала уже передним краем…». С военной точки зрения – это совершенно логично. Кто же из немцев знал, что русские не поспешат на помощь восставшим и, пожалуй, сами заинтересованы в разрушении Варшавы? И какой же идиот будет сравнивать с землею город, представляющий собою, со всеми его зданиями, укрепленный плацдарм!

Насчет нацистского приветствия, с выкриком «Хайль Гитлер!», предписанного в армии «с благословения Гудериана», что-то путает Богомолов. В армии приняты не благословения, а приказы, – кто же его отдал? Если начальник Генштаба такую власть имел, то лишь в сухопутных войсках, авиаторы и моряки приветствовали бы друг друга по-старому. На самом деле «Deutscher Grass» – так оно называлось – было восстановлено во всем вермахте после 20 июля 1944 года настоянием Гитлера; как отнесся к этому Гудериан, видно из его рассказа, что вышло, когда формирование фольксштурма поручили Борману: «…руководство национал-социалистской партии выдвигало на руководящие посты не опытных командиров, а партийных фанатиков». И солдаты «больше занимались совершенно бессмысленным разучиванием германского приветствия

вместо изучения и овладения оружием». (Курсив мой. – Г. В.) Не правда ли, отношение Гудериана к партийным деятелям чем-то напоминает маршала Жукова с его любовью к политрукам и комиссарам? А еще в равной мере не симпатизировали они оба – соответственно – гестаповцам и чекистам…

Коснемся же наконец участия Гудериана, вместе с фельдмаршалами Кейтелем и Рунштедтом, в «суде чести», который был учрежден Гитлером «для изгнания негодяев из армии». Уволенные этим судом офицеры и генералы, причастные так или иначе к заговору против Гитлера, передавались затем «народному трибуналу» и там уже получали свой приговор. Гудериан, как пишет Богомолов, о своем участии упоминает вскользь и делает «оговорку о своей якобы пассивности, однако быть пассивным там было невозможно: заседания судов „чести“ и „народного“, так же как и сам процесс казни, снимались кинооператорами, и сюжеты эти по ночам показывались Гитлеру… Видевшие эту хронику немцы свидетельствуют – и Гудериан, и Рунштедт, и Кейтель со злобными лицами буквально „выпрыгивали из своих мундиров“, демонстрируя под объективами кинокамер свою ненависть к противникам фюрера…».

Пишет об этом Гудериан вовсе не «вскользь» и сообщает две крайне важные подробности, упущенные Богомоловым. Первая та, что все, причастные и непричастные, до «суда чести» проходили предварительное следствие в гестапо. Материалы следствия содержали «признания, сделанные с почти невообразимой откровенностью», – как обычно и высказывались офицеры перед офицерами, не сознавая при этом, что у следователей в красивой черной форме (как у Штирлица с Мюллером) свои понятия «о чести офицерского корпуса». Очевидно, вели себя подследственные совершенно так же, как наши декабристы перед комиссией Николая I: рассказывали не только о себе, но называли имена и критиковали действия и ошибки других. «Таким образом, гестапо вскоре имело перед собой почти полную картину заговора… При откровенном признании обвиняемого часто было просто невозможно объявить его невиновным и непричастным к заговору». И вовсе не о «своей якобы пассивности» говорит мемуарист, а о том, что «при ведении этого неприглядного судебного разбирательства приходилось вступать в тяжелые конфликты со своей совестью… не хотелось, смягчая вину одного, ввергать в несчастье других людей, еще неизвестных или уже арестованных… К сожалению, мало кому удавалось оказать добрую услугу».

Другая немаловажная подробность была та, что «суд чести» выносил решения «только на основе имевшихся документов. Допросы обвиняемых не допускались». Что же тут было снимать кинооператорам? Как сидят генералы и шелестят бумажками? И перед кем было «выпрыгивать из мундиров», кому демонстрировать «злобное лицо»? Сдается мне, что немцы, «видевшие эту хронику», лжесвидетельствуют.