Герои умирают

– Нам только пройти ту дверь, и мы на воле. Внизу Шахты есть выгребная яма, точнее, просто каменная дыра, куда сбрасывают мертвецов. Она глубокая, на дне куча дерьма, на уступах стен гниют трупы, а внизу течет подземная река. По ней мы и выберемся. Ясно? Прыгай вниз, но не плыви, просто задержи дыхание, и пусть течение само тебя несет, а ты считай до шестидесяти. Считать будешь так: раз-Анхана, два-Анхана, три-Анхана. Скажешь «шестьдесят» – и плыви в сторону, поток узкий, ты скоро упрешься в стену. Ламорака не отпускай – он может сделать свет. Вы окажетесь в пещерах под городом. Если я буду с вами, то хорошо – я знаю их как свою ладонь. Если меня не будет, то иди вверх и все время кричи: рано или поздно тебя услышат Воры, они часто ходят теми пещерами по своим делам.

– Откуда ты все это знаешь?

Откуда, откуда – Ма’элКот показывал мне карту, вот откуда. Запасной путь отступления, на случай если в кухне что-то пойдет не так. Я угрюмо усмехаюсь:

– Я много чего знаю об этом городе. Здесь же, считай, моя родина.

И мы возвращаемся к Рушалю, который стоит, привалившись к стене и изнемогая под тяжестью Ламорака.

– Ладно, – говорю я, – пошли. – (Рушаль скулит, слезы ручьями текут из его глаз.) – Расслабься, парень. Нам только до Шахты добраться, дальше ты нам не понадобишься. У нас ведь нет причин убивать тебя, а? – (Он мотает головой, но как-то неуверенно.) – Ламорак, тебе придется поработать. Займи чем-нибудь стражу, пока мы будем бежать.

Дыхание с клекотом вырывается из его горла – миг-другой, наконец он выдавливает из себя слова, которые я еле различаю за гомоном заключенных:

– Я… ничего не осталось, Кейн… прости…

Черт. Ну что ж, хорошего, как говорится, понемногу.

– Ладно, – говорю я, – попробуем так. Становитесь на четвереньки и ползите. Из-за парапета не высовывайтесь.

– И это называется план? – возмущается Таланн. – Ты хотя бы представляешь, каково ползти в такой широченной блузе?

– Ничего, справишься. Ты первая. И дай мне арбалеты, я пойду замыкающим.

Она отдает мне арбалеты, два колчана и начинает подвязывать подол вокруг бедер. Рушаль скулит:

– Я не смогу… Пожалуйста… У меня не получится…

– …Смогу ползти, – шелестит Ламорак. – Он нам не нужен…

– Не сможешь, нужен. А ты… – Я тычу арбалетом в Рушаля. – Меня не интересуют твои проблемы. Устанешь – представь, каково тебе будет со стрелой в жопе. Шевелись!

Рушаль отскакивает от меня с такой прытью, какой не проявлял ни разу с тех пор, как был назначен конем, а я поворачиваюсь к Таланн:

– Когда доберешься до двери, не жди меня, открывай сразу. Я буду идти за вами.

Они опускаются на четвереньки и тягуче-медленно выползают на свет. Я задерживаюсь в тени, где, распластавшись по стене и зажав в каждой руке по арбалету, наблюдаю за девятью стражниками напротив.

Три минуты – вот все, чего я прошу. Тишалл, если ты слышишь меня, если ты вообще существуешь, дай мне всего три минуты, и я справлюсь.

Таланн уже скрылась за поворотом, Рушаль ползет за ней, прижавшись к стене так плотно, как только позволяет груз, – Ламорак льнет к нему, словно детеныш шимпанзе к матери.

Я поднимаю арбалеты так, что стрелы, случись мне спустить тетивы, полетят вверх, мимо моей головы. От тяжести оружия скоро начинает ломить плечи, а когда я переступаю с ноги на ногу, чтобы сместить центр тяжести, острая боль пронзает мое правое колено. Надеюсь, я смогу бежать. Я вспоминаю дыхательное упражнение из тех, которым меня давным-давно учили в монастырской школе, и ухитряюсь с его помощью притупить боль.

Дверь в Шахту заперта и неподвижна. Как только она шевельнется хоть чуть-чуть или стражники рядом с ней проявят малейшие признаки беспокойства, я выпрыгну, выстрелю из обоих арбалетов, чтобы отвлечь их внимание, и побегу. Может, мне даже повезет снять выстрелом хотя бы одного из стражей. А для них поразить цель, движущуюся по дуге с такой скоростью, на какую способен я, будет задачей не из легких.

Хотя сегодня моя скорость вряд ли будет столь уж велика. Колено болит так, словно его медленно зажимают в тисках.

Надеюсь, никто из этих парней напротив не стреляет так же метко, как Таланн.

Никаких признаков тревоги. Похоже, всё сработает. У нас получится.

Эх, черт подери, до чего же я люблю такие переделки.

Ради них я живу. Это они сделали меня таким, какой я есть. В насилии есть своя чистота, она заключена в отчаянной борьбе за то, чтобы вырвать свою жизнь из лап смерти, и уж тут любая философия со своим сухим поиском истины просто отдыхает.

В такие мгновения, как это, когда все ставки сделаны и все правила отменены, серая реальность будней тускнеет, моральный туман рассеивается, и остается один жестокий выбор: черное или белое, смерть или жизнь.

Хотя даже они, смерть и жизнь, не главное для меня сейчас. Они – лишь побочный продукт, следствие, внешнее выражение сущностного выбора. Насилие – вот что для меня главное, вот что я предвкушаю. Сейчас я выйду из укрытия и поставлю свою жизнь и жизни своих друзей на карту моего дара к убийству, и соленый прилив кровопролития осенит меня благодатью: святой ощутит прикосновение своего бога.