Герои умирают

Солдаты, которые прибежали по тревоге из здания Суда, стреляют вниз, в Яму. Шестеро бегут мне навстречу: четверо новых плюс те, кого я напугал раньше.

На принятие решения у меня есть пятнадцать секунд.

Я хватаю Рушаля за обмякшую руку и тащу. Ламорак взвизгивает, как от сильной боли, – ничего, потерпит, зато живой, – а Рушаль конвульсивно вздрагивает и стонет; даже с пятью стрелами в груди он будет умирать еще минуты две.

Тут я понимаю, в чем дело: стрела, которая пробила Рушалю грудную клетку сразу под ключицей, вошла и в Ламорака и соединила их тела.

А стража уже бежит к нам, торопится, сокращая расстояние – сорок футов, тридцать.

Я сую пальцы ноги, словно клин, между грудью Ламорака и спиной Рушаля; мы все трое орем – они от боли, я – собирая истерическую энергию, которая дает мне силы рвануть Рушаля вверх и удержать его на весу, словно спящего ребенка. Кровь хлещет у Ламорака из разреза на животе и глубокого прокола с рваными краями у правого соска.

– Беги, мудила, дуй что есть мочи! – воплю я и для бодрости отвешиваю ему пинка в ребра, а сзади на меня уже надвигается стража.

Ламорак перекатывается на живот и со стоном начинает убегать на карачках.

Когда я разворачиваюсь навстречу солдатам, Рушаль лежит у меня на руках. Его я и кидаю в их командира. Два тела сталкиваются с громким хрустом, Рушаль вопит и цепляется за солдата, тот, ругаясь на чем свет стоит, пытается сохранить равновесие. В пылу борьбы ни один из них не замечает, что они уже вплотную приблизились к перилам; одно неловкое движение, и оба, сцепившись, переваливаются в Яму. Зэки вмиг облепляют их и с воем погребают под собой.

Пятеро солдат стремительно тормозят, перегруппировываются и с дубинками на изготовку пытаются обойти меня с флангов.

Я мог бы сбежать, бросив им на растерзание полуживого Ламорака, – солдаты в тяжеленных кольчугах ни за что не догонят меня, даже хромого. Но я не убегаю, а жду в открытой позе, выставив кулаки пальцами вперед, готовясь принять удары тяжелых, окованных железом дубинок на мясистые части предплечий. Вокруг продолжают свистеть стрелы, вопят люди.

Я вижу, как за спиной стражи из черных жерл коридоров вытекают еще солдаты, – это патрули сбегаются со всего Донжона по сигналу тревоги.

Я жду и глубоко дышу, с усилием прокачивая через легкие воздух.

Моя душа поет.

Солдаты перемигиваются, готовясь к нападению.

Но я атакую первым, отбросив все мысли.

Я бросаюсь к ближайшему, вскользь бью его голенью, а пока он сгибается пополам, выпучив от удара глаза, я уже втыкаю пальцы в глаза второму, потом переношу тяжесть тела на другую ногу, боковым ударом сбрасываю через перила третьего, стремительно разворачиваюсь и ребром ладони ударяю в основание черепа четвертого. Он падает, судорожно дергая руками и ногами.

Я выигрываю.

И вот, когда ликование уже наполняет меня, один из ублюдков все же достает меня сзади – не так чтобы вырубить, но все же достаточно для того, чтобы вышибить воздух из легких. У меня подгибаются колени, от места удара – как раз над почкой – расходятся ледяные волны боли.

Второй солдат метит мне в угол плеча и шеи, и я еле успеваю вскинуть руки, чтобы принять дубинку мясистой частью левого предплечья и ладонью правой руки. И та и другая немеют, удар все же достигает цели, но не ломает мне шею, как было задумано, а лишь вышибает искры у меня из глаз.

Я рычу от боли и локтем въезжаю солдату в морду, а потом успеваю пригнуться, чтобы избежать нового удара сзади. Снизу я врубаю апперкот солдату в пах – он, правда, только хрюкает, хотя мой удар подбрасывает его на цыпочки, – потом хватаю его онемевшими пальцами за пояс и рывком опрокидываю на себя, прикрываясь им, как щитом, от удара другого солдата. Удар силен – я чувствую его через тело, которое лежит на мне, – но недостаточно: доспехи с мягкой подушечкой внутри спасают ему спину, а тот, кому я ткнул пальцами в глаза, похоже, проморгался. Значит, мое дело дрянь.

С чего это я решил, что справлюсь с пятью вооруженными, здоровыми мужиками?

Не зря, видать, в моей семье есть сумасшедшие.

Я спихиваю с себя солдата и выкатываюсь из-под него; отбиваясь, он попадает мне сапогом в глаз, так что у меня искры летят. Я качусь до тех пор, пока не проходит звон в голове, – останавливаться нельзя, иначе меня в два счета забьют до смерти. Когда ко мне возвращается зрение, первое, что я вижу, – блестящий черный камешек, он лежит на полу прямо у меня перед носом.

Я хватаю его, три стражника уже надвигаются сзади, вскинув дубинки для удара. Я оглядываюсь, ища Ламорака, – ага, вон он. Метрах в пяти-шести от меня, чешет на карачках что есть силы. До двери ему осталось метров десять.

– Ламорак! – ору я. – Держи эту хрень, помоги мне!

Он оглядывается, и я запускаю к нему гриффинстоун – так мальчишки на улице играют в шарики. Волшебный камень скачет по каменному полу, но вдруг ударяется о выступ в камне и взлетает высоко в воздух.

Я слежу за его полетом, забыв о страже.

Ламорак щурится, точно не видит камень, точно свет факелов слепит его.