Но вот ее Песня изменилась: как старый бродячий певец, который негромко тянет свою мелодию на улице, повышает голос, когда к нему подходят люди, так и река, обнаружив, что у нее появился слушатель, ободрилась и добавила выразительности и силы своему бормотанию, едва различимому прежде. Нота скользила за нотой, рев лося в прибрежном лесу заглушала веселая болтовня молодых выдр, которую перекрывал плеск волны под порывом внезапно налетевшего осеннего ветра… в каждом звуке был свой смысл и свое значение.
Это была Песня без слов, да слова и не были нужны. Мелодия становилась смыслом, смысл становился Песней.
Я ЗНАЮ ТЕБЯ, ПАЛЛАС РИЛ, ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МОЮ ПЕСНЮ.
Там, где зависла теперь Паллас, у нее не было ни рта, ни дыхания, и все же из глубин ее существа поднялась ответная мелодия: Чамбарайя…
ЛЮДИ ЗОВУТ МЕНЯ ТАК И ДУМАЮТ, ЧТО ЗНАЮТ МЕНЯ. СЛЕЙ СВОЮ ПЕСНЮ С МОЕЙ, ДИТЯ.
И Песня потекла из нее без усилий, так что две мелодии – реки и ее собственная, – как пункт и контрапункт, слились в совершенной гармонии. В этой мелодии ее «я» оставалось единым, цельным, Песня раскрывала о ней всю правду, ничего не оставляя в тени; все, чем она была, перетекло из нее в Песню реки, и река узнала о ней все, безмятежно приняв в себя и силу ее, и слабость, и постыдный клубок ее мелочной ревности, и незамутненную чистоту ее отваги.
Чамбарайя не осудил ее, да и как ему было судить: он весь, от истоков до устья, был одной сплошной изменчивостью.
В Песне Паллас крылась мелодия ее нужды, отчаяния, толкнувшего ее в эти глубины на поиски помощи. Река не понимала, почему люди на берегу хотят причинить ей вред, не понимала, почему Паллас их боится; для реки смерть и жизнь были частями одного целого, без одного немыслимо другое и наоборот; и так продолжается от века. Почему же она не хочет вернуться в землю, из которой вышла?
И все же Паллас попросила: «Прошу тебя, Чамбарайя, спаси нас. Яви свою силу».
Я НЕ МОГУ / НЕ БУДУ. ДОГОВОР С МЕНЬШИМИ БОГАМИ, ПОДАВИВШИЙ ВОССТАНИЕ ДЖЕРЕТА БОГОБОРЦА, РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ И НА МЕНЯ.
«Меньшие боги?» – подумала Паллас, но она была частью реки, а река – частью ее, и потому никаких мыслей про себя здесь не могло быть, да и нужды в них тоже не было.
ТВОИ БОГИ: ТЕ, ЧТО ТРЕБУЮТ ПОКЛОНЕНИЯ ОТ ЧЕЛОВЕКА: ТЕ, ЧТО ЗАНЯТЫ ДЕЛАМИ СМЕРТНЫХ: ОНИ ТАК МАЛЫ, ЧТО СТРАДАЮТ ОТ СКУКИ И РАЗВЛЕКАЮТ СЕБЯ ИГРАМИ ВО ВЛАСТЬ.
Паллас стало ясно: Чамбарайя далек от забот о жизни людей или тем более отдельного человека. Для реки одна жизнь – все равно что одна рыбка в пестрой стае, не больше, но и не меньше. Всякая жизнь для нее – жизнь. Что же придумать, что предложить реке, чтобы та согласилась оказать ей помощь? Ведь у реки все есть, она самодостаточна.
Договор Пиричанта связал богов нерушимой клятвой и вывел за стену времени, откуда они лишь изредка могут подавать теперь знаки своим жрецам или наделять их особой силой, – возможно, вот он, ответ.
Из глубин ее существа вырвалось: Сделай меня своей жрицей. Дай мне крошечную частицу твоей мощи, и я стану твоим голосом среди людей. Я научу их, как уважать тебя по-настоящему.
МНЕ НЕ НУЖЕН ГОЛОС: В УВАЖЕНИИ ЛЮДЕЙ НЕТ СМЫСЛА: В УВАЖЕНИИ НЕТ СМЫСЛА. ПЕСНЯ НЕ ПРОСИТ У СЕБЯ САМОЙ СИЛЫ.
Песня не просит у себя силы… Она же теперь Песня, значит просить у реки силы – все равно что просить свою руку сложиться в кулак. Только остатки человеческого в ней продолжали настаивать на сепарации: Ты и Я, Паллас Рил и Чамбарайа.
И раз она теперь Песня, значит все, что в ней есть, – ее нужда, ее воля, ее безоглядная преданность доверившимся ей – есть теперь в Песне, вплетены в ее мелодию. Едва Паллас поняла это, как последние ошметки отдельности, индивидуальности слетели с нее, словно паутина, сдутая порывом урагана.
Она была той частью реки, которая может испытывать желание… но ведь в реке нет никаких частей. Вся река – это целое, и, значит, ее желание стало желанием реки.
Пока она в Песне, она сама – Песня, она – река, и ее воле подчиняются ее воды, наделенные невообразимой мощью.
Паллас поднялась на поверхность самой себя и вслушалась в отдельный тон своей Песни: одна изысканная нотка с копной кудрявых волос, в синем плаще и серой одежде. Она показалась себе очень маленькой и какой-то далекой, но очень настоящей. Жизни, запертые в барже, внезапно стали такой же частью ее, как снег, выпавший в горах, где брала начало река, как предсмертная судорога форели или карпа в теранской дельте. Опасность, грозившая этим перепуганным смертным, грозила им только здесь; сдвинь с места баржу, и опасность отступит. А что может быть легче, чем нести баржу, – это ведь часть ее природы.
Разве она не река?
Она сделала глубокий вдох, и вся река, от истоков до устья, замерла на этот миг.
Она выдохнула и ощутила приток Силы, такой могучей, что ей невозможно было противиться.
12