Герои умирают

Страх парализовал бы ее, будь у нее один-единственный тяжкий путь к спасению. Боязнь оступиться на этом пути, сделать неверный шаг, который приведет к катастрофе, сковала бы ее. Выбор между двумя возможностями, одинаково эфемерными, был бы еще хуже, ведь ее ошибка стоила бы жизни не только ей, но и тем, кого она поклялась спасти. Зато полное отсутствие шансов давало ей такую же полную, колоссальную свободу действий. Теперь Паллас могла следовать любому своему капризу, не оглядываясь на возможный исход.

В самом деле, если все пути ведут к смерти, то единственный способ выбрать между ними – это положиться на удачу.

Мысленно пожав плечами, Паллас нацелилась на действие, продиктованное наивной, почти детской верой: кошки боятся воды.

Ища способ оттолкнуть баржу подальше от берега, чтобы Котам пришлось пуститься за ней вплавь, Паллас вытянула из своей Оболочки щупальце и окунула его в реку. И сразу почувствовала жизнь; она застучала в ее Оболочку пульсацией множества аур: крошечных и суетливых – у раков, массивных и малоподвижных – у сомов, сверкающих – у гладких, упругих карпов. Но за их пульсом ей почудилось кое-что еще – что-то смутное ускользало от нее, как тень воспоминания, но именно оно объединяло все Оболочки, как если бы оно было лугом, а они вышли на него поиграть.

Паллас потянулась за этой тенью, глубже погрузившись в мыслевзор, для чего ей пришлось войти в свою Оболочку, а не просто смотреть сквозь нее. Недавнее ощущение покидания своего тела, разрыва связи с ним далось ей мгновенно: она просто вышла за свои пределы, став матрицей чистого разума, которой тело придавало форму, никак не ограничивая; эта матрица была настроена на пульс самого Потока.

Все, что она обнаружила под поверхностью реки, и было Потоком.

Поток порождается жизнью; он питает ее энергией и сам питается энергией от нее; а здесь, в реке, все оказалось живым. В своем стремлении приблизиться к тому воспоминанию, найти тот луг, на котором играли все Оболочки, она уходила все глубже, но не вниз, под воду, а как бы сквозь Оболочки раков и рыб, сквозь сумеречную ауру колышущейся подводной травы, все дальше и дальше, не ко дну, а насквозь…

Сквозь мхи и водоросли, сквозь протозоа, бактерии, через еще более примитивные формы жизни она постепенно приближалась к цели своих поисков. Ее сознание расширялось, ища ответы, нащупывая смутные связи…

И она нашла – за Потоком жил другой Поток.

В нем бился другой пульс, не такой суетливый, как тот, что сопровождает борьбу видов. Там, в глубине, неслышимый за столкновением Оболочек карпов и тритонов, неразличимый за беззвучной борьбой водорослей двух видов, упорно сражающихся за один клочок речного дна, тек второй Поток, о существовании которого Паллас никогда и не помышляла. Ощупью она настроила на него свою Оболочку и отдалась его ритму.

От удивления ее мозг завертелся колесом, точно сорвавшаяся с оси галактика.

Река была живая, вся целиком.

То, что она нащупала, было Оболочкой самого Большого Чамбайджена, аурой всей реки, начиная с истоков – ледяных ручьев высоко в Зубах Богов – и заканчивая могучей дельтой, на западе которой раскинулась Терана. Она включала в себя не только ауры отдельных живых существ, населявших реку, но и воду в ней, и богатые травами степи, по которым петляло ее русло, и леса на ее берегах, и целые экосистемы, которые питались от реки и сами питали ее.

Совокупная мощь этой жизни была столь велика, что наверняка выжгла бы мозг Паллас, вздумай она сопротивляться. Но Паллас расслабилась, сдалась, поискала свое место в этом Потоке и скоро нашла его. Кристалл ее разума завис, затем неизбежно занял предназначенное ему место и стал медленно вращаться, благоговейно вглядываясь в жизнь реки.

Оказалось, что у реки есть не только жизнь, но и Разум.

А у Разума есть Песня.

Река пропевала всю свою жизнь, от звонкого таяния снегов летом, начавшимся геологическую эпоху назад, и освежающего журчания горных источников до тихого потрескивания семян, прорастающих ночами сквозь землю, до грохота вековых дубов, с которым те рушатся в воду с кусками подмытого течением берега, и рева весеннего половодья; шелест камышей и рогоза в заводях тоже были там, и голоса птиц – уток, гусей, цапель, зимородков и журавлей; в Песне плескалась рыба, сверкала пестрая форель, чертил сверкающие дуги мускулистый лосось, идя на нерест, поджидала добычу затаившаяся в грязи хищная черепаха.

Пела река и о людях, тех, что теперь шестами отталкивали баржи от ее берегов, и тех, что на иных языках говорили с ней в давно минувшие времена; пела о камнегибах, которые запруживали ее своими дамбами и заставляли ее вертеть колеса их мельниц.

Пела река об Анхане, этом огромном нарыве, который вздулся как раз на середине и день за днем выпускал из себя гной, на много миль отравляя ее нижнее течение.