Герои умирают

Дубовый трон, на котором восседал теперь Ма’элКот, по-прежнему стоял на широком прямоугольном помосте – двадцать семь высоких ступеней над бесконечным простором мраморного пола. Узкие гобелены, сюжеты которых невозможно было разглядеть из-за копоти и пыли, скопившихся с годами, по-прежнему висели в проемах между огромными контрфорсами, но это было единственное, что сохранилось в памяти Кейна от былого убранства зала.

Ма’элКот явно произвел тут кое-какие перемены.

Столбы света с танцующими в них пылинками, падая сквозь южные окна зала, терялись на фоне магматического сияния двенадцати бронзовых жаровен, каждая из которых была так широка, что внутри легко мог вытянуться во весь рост высокий мужчина. В них горели угли того же сорта, что и под котлом в Малом зале, – много тепла и света, но совсем без дыма. Кроме того, угли горели не сгорая, однако их свет был не так ровен, как у лампы; он дрожал и пульсировал так, что тени, которые отбрасывали жаровни, казалось, жили своей жизнью и преследовали свои цели.

Середину зала занимала гигантская платформа – девять футов в высоту и сотни футов в длину и ширину; ее бока были задрапированы праздничными флагами кирпично-красного цвета с золотом: материи на них пошло столько, что хватило бы на ливреи всем служащим дворца без исключения.

Над ней бронзовой башней высилась статуя, изображавшая обнаженного Ма’элКота.

Сверкающий бронзовый гигант стоял, уперев руки в боки и расставив ноги, – поза силы и власти. Его пах возвышался над уровнем платформы примерно на метр. Ни одно зеленое пятнышко не пятнало его сияющей мускулатуры, лицо выражало радушие и благожелательность. Кейн со своего места видел, что у статуи два лица, значит второе смотрело на платформу.

Кейн молча кивнул: двуликая статуя показалась ему дурным предзнаменованием.

Между расставленными ногами колосса находился короткий наклонный желоб, тоже из бронзы, который вел с платформы в неглубокий бассейн перед самыми ступенями трона. На той стороне статуи, которая смотрела на платформу, Кейн заметил очертания чего-то похожего на пенис, на стороне трона внизу живота статуи была припухшая складка плоти, – видимо, она символизировала вагину.

Он подумал, что его, по всей видимости, ждет очень необычное представление.

Он сидел в крошечном зашторенном алькове позади трона. Там было два стула, и один из них занимал Кейн, прильнув глазом к отверстию в крошечной дверце как раз за спиной Ма’элКота. На это место его посадил сам Ма’элКот, который просто объяснил, что компания Кейна ему приятна и он не желает расставаться со своим гостем только из-за того, что наступил час аудиенций.

Вот почему Кейн сидел и наблюдал за тем, как в Большой зал входят делегация за делегацией, прибывшие из самых дальних уголков Империи. Представитель каждой из них подходил к трону, поднимался на первую ступеньку и излагал просьбу или жалобу, с которой они прибыли. Ма’элКот слушал и кивал, а когда с делом было покончено, он кивком отправлял просителей к платформе. Те заходили под платформу, где снимали одежду. А потом по ступеням платформы наверх один за другим выходили голые люди – мужчины и женщины, мелкопоместные дворяне и Герцоги Империи.

Там они присоединялись к растущей толпе голых и дрожащих мужчин и женщин всех возрастов, которые ждали и наблюдали – естественно, немного нервно – за тем, как Ма’элКот разбирался со следующими.

При этом Император не забывал вполголоса комментировать все происходящее для Кейна: рассказывал ему о Баронах и Рыцарях, которые появлялись перед троном, о том, что творится в их землях, об их былых политических связях и нынешних амбициях, а также о том, чем они могут быть полезны Ма’элКоту в его Великом Труде. Иногда их разговор переходил на другие темы, но рано или поздно возвращался к самому Ма’элКоту, его достижениям и планам.

Кейн сразу заподозрил, что Императору нравится удерживать его возле себя и посвящать в свои намерения потому, что Кейн знал, кем он был раньше, и поэтому мог оценить, как далеко он продвинулся и как много сделал; скрытое желание одобрения, возможно, было единственной человеческой слабостью, которая осталась у Ма’элКота.

Кейн не сразу и, надо сказать, с большой неохотой признался себе, что Ма’элКот ему скорее нравится, чем нет. В самой его самоуверенности, которая давалась ему без малейшего усилия, было что-то невероятно привлекательное, а его высокомерие было так основательно подкреплено могуществом, что выглядело почти как добродетель. Стоило Кейну забыть о том, где он и что ему предстоит сделать, как трепет оставлял его и он ощущал притяжение этого человека. Но это было притяжение особого рода: так одних людей тянут к себе горы, а других – море.

Как мог ему не нравиться человек, который так искренне и очевидно радовался самой жизни и тому, кто он в этой жизни есть?