Глаза богини (СИ)

Деметра подмечала детали: он не смотрел себе под ноги, когда проходил по саду, и мог растянуться на траве в грязном хитоне, передавив прекрасные цветки дельфиния, а четверка его коней (нравом в хозяина!) без зазрения совести жрала розовые кусты, если только удавалось дорваться.

Потом была рыдающая мать: “О, сын мой, Климен! О, почему ты оттолкнул меня, почему не послушал меня? Неужели нет в тебе ни капли милосердия? Зачем ты назвался чужим именем? Куда, зачем идёшь,сынок?!”

Всхлипывающая Гея-Земля: “Деметрочка… Офиотавр, мой сыночек… маленький сыночек… Почему они убили моего сыночка? Почему эти титаны считали, что он подарит им могущество? Почему гонялись за ним? Кто придумал эту историю?!”

Плачущая Гестия: “Деметра… боги, что он делает, что творит с собой… с другими… мне рассказали… эти деревни… люди Серебряного века… дети…”

Нереида Левка, тихо покусывающая губы: «Иногда, когда милый… годами не приезжает… я же не знаю, где он и что с ним… я всё спрашиваю: сестёр, ветры, нимф… но разве можно уследить за невидимкой?»

От одного этого слова брезгливо кривились губы. Невидимка, чужак, незримый гнев Зевса, подлец, бьющий в спину… Ты хорошо бил. Ты оставлял мне вытирать слёзы тех, кто тебя любил (а какое тебе дело до того, что они чувствовали, главное ведь – война?!), сам не любил никого. Оставлял мне заращивать после себя пепелища. Чёрно-серые, с обгоревшими черепами, пропитанные кровью и слезами тех выживших, что уведены в рабство. Ты жёг дотла – а я дрожащими руками поднимала из изуродованной земли семена трав и цветов, чтобы на другой день в следующем месте другие травы и посевы оказались вытоптаны, выжжены твоими ратями…

- Его место в Тартаре! – повторяла Гера.

Бледная, с горящими глазами, со сжатыми кулаками. И рыдала злыми слезами, когда он опять уходил на войну. Деметра гладила сестру-царицу по спине. Тихо успокаивала: ну, конечно, в Тартаре. А сама думала: не в Тартаре. В Эребе. Подземном мире. С чудовищами. С Железносердным, с которым он так дружен. Там, где нет живых цветов, только мертвые асфодели. Там нечего испепелять, там бы он прижился…

Там бы он прижился, думала она в тот день, перед последним боем Великой Войны. Был остров, и кровавая зелень, и засеянная детскими телами от края и до края равнина – прощальный подарок от Крона напоследок. Остальные боги и богини исчезли, истаяли, не в силах смотреть на это. А он стоял. Молча оглядывал горы детских трупов – наверное, завидовал чудовищам Крона, сам он такого ни разу не достиг.

Правда, эти мысли у неё появились позднее, а пока сводило скулы от ветра с нотками крови, и в лице вечного чужака показался мгновенный проблеск боли и едкой горечи, и будто со стороны она услышала свой голос, называющий его по тому имени, которое он сам для себя выбрал:

- Аид… Зачем… разве нельзя было просто жить… растить детей… пусть бы правили, кто угодно, пусть бы правили, только пусть бы дали нам жить…

Осеклась запоздало, вспомнила: у него нет детей. У неё – дочка, солнышко, самая-самая. А у этого – никого. Кому она говорит о жизни?!

Он был подземным чудовищем задолго до того, как взял жребий. Он бы и не мог взять другого, и не должен был – слишком чужд живому и дышащему. Она сама себе не признавалась, насколько боялась старшего брата – потому что он словно задался целью истреблять прекрасное, чего только стоит испепеленная Фессалия в день последней битвы… а разве есть что-либо более прекрасное, чем её ненаглядная, обожаемая дочь?!

Воспоминания о том похищении, о годе в скитаниях, высохших волосах, стертых ногах, беспросветном ужасе, когда она узнала, мелькнули мимо ласточкиными крыльями. Не буду вспоминать. Это виделось ей слишком часто, каждый раз, как она провожала дочь – и облекалась в одежды скорби. Память о решении Зевса, свадебном пире, рассказ Гелиоса о черной колеснице и кричащей девушке на ней – вечная медная горечь там, внутри, каждый год одно и тоже, неизменное…

- Ты… ты пришёл ко мне с миром?!

Аид качнул головой, подтверждая слова. Даже это простое движение причинило боль. На него невозможно было смотреть – живое напоминание разбитого счастья, вечная чёрная дыра в жизни на четыре месяца в году, ходячая причина скорби, зимы, холодов…

Ты пришёл ко мне с миром после того, как выдрал у меня из жизни самое важное, что в ней было? Пришёл вором – ты не можешь иначе, даже сегодня ты пришел вором – и забрал в свой мир мой щебечущий, поющий смысл жизни. Утащил во мрак, чтобы погасить ее улыбку, заглушить песни, прочертить по ее щекам дорожки слёз…

Сколько раз ты ее насиловал после похищения? А после свадьбы? Сколько раз она плакала, потому что темно, холодно, вокруг нет цветов, сколько раз её пугал мрак твоих подземелий? Твоя свита чудовищ? Навязанная ей роль владычицы?

Ты разодрал мою жизнь на восемь месяцев и четыре – и ты пришёл с миром?!