Гнев пустынной кобры

– Вам на спину бы глянуть. А чё ж Зымаев в караул пошел! Знает ведь, что за благородием ходить надо. А сам пошел, голова дурья. Я счас его кликну да суды отправлю. А сам заместо его встану.

– Не стоит, Федор. У меня вроде значительно полегче.

– Дак как же не стоит. – Свистунов подхватил винтовку и быстрым, мягким кошачьим шагом поднялся по тропе. Сложил ладони у рта, выставив замысловатыми крючками пальцы, и один раз отрывисто ухнул по-совьи. В ответ два коротких «ух».

Вихляев восхищенно смотрел на легкий, пружинистый бег казака. Через считаные секунды Свистунов скрылся за грядой камней. Снова дважды ухнуло откуда-то сверху. Теперь настал черед Карманова: он приподнял голову, отрываясь от готовки, и хрипло и очень натурально каркнул. Да так натурально, что штаб-ротмистр вздрогнул и быстро глянул по сторонам – нет ли поблизости самой воспетой в народе птицы. И уже почему-то с другой стороны лагеря выросла фигура Зымаева.

– Ну как ты, вашбродь? Белье на спине не пора еще стирать? – пошутил казак, заходя за спину Вихляеву.

– Вы намекаете про стиральную доску? Думаю, что рановато! – улыбнулся и хотел посмотреть назад.

– Э-э, потише чутка. Так резко пока не надо. – Зымаев помог командиру снять шинель и лечь на живот. Стал аккуратно водить пальцами. Даже сквозь тугую повязку Вихляев почувствовал мощную и в то же время расслабляющую энергию.

– Где вы этому учились?

– Эт разве учатся! Вот можно научить песню слагать? Это по чутью дается. Кому чего. Был в нашей станице Гришка Яковлев – жаль, прибрал Господь, – так тот песню на любую сторону слагал: хошь – за любовь веселую, хошь – за любовь грустную, а хошь – и о войне. Кто его учил? Да никто. Батя – кузнец, мамка помима яго еще шестерых рóстила. А Гришка сам грамоту одолел. Ну не сам, а был один поручик, он за сестрой Гришкиной кружался, из благородий, навроде тебя. Да тут хочь поручик, хочь звездотематик, а коли сам не захошь, то никто не заставит. Вот слагал Гришка сам песни поначалу да умом запоминал. А тот яго записывать научил, чтобы, значится, теперь мог он, Гришка, потомкам свои сложения оставить. Но ведь грамота грамотой, а коли душа не поет и ум слабый, то никакое письмо не поможет. Вот меня, к примеру, сколь ни образовывай, а песню все одно не сложу. Лежи спокойно, вашбродь. По лекарству то ж самое: коли не чуешь болесть, не могешь с ней поговорить, то никакие пилюли не помогут. Моя мати заговаривала болести и пуще земского лекаря знала, где чего поделать надо. А тот даст пилюлю и укатить в коляске по другим делам. Тогды больной до кого идет? Идет к моей матушке покойной. А она ее, хворь колючую, рукой брала да в глаза ее желтыя глядела. Ну с какой по-хорошему говорила, с какой и поругивалась. Знала кажую травину – с има тоже разговаривала. Ну, в общем, ведунья, одним словом. Как-то я у ей спрашиваю: мам-де, откуда такое? Она мне и отвечает, что еще при царе Ляксей Михалыче наши родоки утекли за Дон, чтобы не терзали их. – Зымаев убрал руку со спины штаб-ротмистра. – Вот, ваше благородие, хорошо у тебя все. Похоже, позвонки на место встали.

– Зымаев, вы удивительно преобразовываете свою речь, прямо на ходу. Только что говорили на таком смешанном говоре, впору каждое слово записывать, а через секунду уже едва ли не светским манером.

– А ты записывай, господин штаб-ротмистр. Где еще таких народных выражений найдешь. Когда дело сложное и тонкое с волнением в руки, то перехожу я на народный язык – это словно защита и одновременно расслабление ума. Ум ведь отпустить в таких случаях надо, чтобы не мешал знаниями, а помогал. Сердцу же дать свободу. Когда ум слышит сердце, то и все получается.

– Понятно. – Вихляев одернул нательную рубаху. – Вот вы про песню говорили. Получается, что и у вас своя песня. Слова льются сами по себе, высвобождая глубинные знания, не полученные из книг и лекций, а переданные через кровь предков и молоко матери.

– Ну где-то так. – Зымаев поднялся с колен, двумя движениями сбил с них колючую грязцу и пошел помогать Карманову.

Быстро спустилась ночь. На десятки метров вокруг разошелся запах мясной похлебки. Вихляев посмотрел на звездное небо и залюбовался.

– Ты бы ел, вашбродь! – Карманов пододвинул котел.

– Спасибо. Я ем. Очень вкусно.

– Федька небось обзавидовался, – подул на ложку Зымаев. – До него запахом-то добирает.

– А я ему сейчас расскажу. – Карманов по-доброму засмеялся и дважды отрывисто каркнул.

В ответ проухало несколько раз.

– Что он ответил? – поинтересовался штаб-ротмистр.

– Просит, чтобы оставили. Еще зубоскалами обозвал, – опять рассмеялся Карманов.

– Это у вас своя такая азбука Морзе? – Штаб-ротмистр снова закинул голову на звезды.

Как смотрел ночью в космос Ваня.Приговаривал: ай, мудрено, —

тихонько запел Зымаев.

– Пойду поменяю Федьку, – сжалился Карманов и встал, запахивая бурку.