Гнев пустынной кобры

Неожиданно откуда-то сверху прогремел выстрел, свистящее эхо полетело по горам, несколько раз повторив звук. Заржал конь. Пронзительно и больно, вскидывая костистой мордой. Кровь текла по выпирающей, туго обтянутой лопатке. Рванулся всей массой. Не удержался на склоне. Заскользил по мелкому камню. И сорвался. Порождая своим падением целую реку оживших камней и снега.

– Откель? – Свистунов упал и прижался к земле.

– Сверху. С тропы! – отозвался Зымаев.

– Опять они, что ль?

– Да хер их разберет! Вижу пока одного! – Карманов приподнял голову. – А, не, вон цепочкой идут! Они. Начальника того узнаю.

– Ну не угомонятся, бараны брыкливые! – Свистунов огляделся, ища глазами штаб-ротмистра. – Ты как, вашбродь?

– Все в порядке, Федор!

– А и ладно.

– Обоз готов к движению?

– Так точно, вашбродь. Коника они порожнего подстрелили.

– Тогда нужно уводить, Федор. Иначе потеряем лошадей и не доставим груз.

– Вот. Только я тут побуду, а ты уводи! – Свистунов пополз в сторону камня.

– Нет, господин штаб-ротмистр! – крикнул Карманов. – Уходите вы все, а я с минами здесь управлюсь. Подорву тропу. Уводите коней, они сейчас по ним бить начнут. – Карманов сжал связку гранат и пополз навстречу неприятелю.

– Группа, слушай мою команду! Свистунов первый, Зымаев замыкающий! Выполнять! – скомандовал Вихляев и потянул первую попавшуюся лошадь за узду.

Карманов каким-то звериным чутьем вычислил стрелка и поймал его на мушку. Выстрел – сухой удар плети! Турок полетел вниз без крика – пуля точно угодила в голову. Отбросив винтовку, казак перебежками от камня к камню начал сближаться с врагом. Когда оставалось метров тридцать, рванул чеку и бросил связку под выступ над тропой. Ураган из камня, снега, воды полетел сверху. Матерь Божья! Поднял голову Карманов, и его тут же накрыло лавиной.

Когда все успокоилось, капрал Карача с ужасом посчитал свои потери.

– Будь ты проклят, шайтан! Сын шайтана! – Эхо разносило его почти рыдающий крик.

Вихляев обернулся. Участок тропы в добрых пятьдесят шагов начисто снесло, словно никогда и не было. А еще дальше, метрах в трехстах, стоял человек и посылал проклятия в спину уходящему обозу.

А впереди, откуда-то из самых глубин сердца, тихонько полилась песня.

А пчелочка златая, а что жы ты жужжишь.А пчелочка златая, а что же ты жужжишь, жужжишь!

Жаль, жаль, жалко мне, а что же ты жужжишь!Жаль, жаль, жалко мне, а что же ты жужжишь.

Свистунов пел и держал себя изо всех сил, чтобы не обернуться.

Песня росла в грохоте выстрелов и визжащих над головами пуль. Звучала поперек срывающихся вниз камней и проносящихся пластов снега. Поднималась над плотным конским ржанием и цеплялась за облака. Смеялась над истошным криком турецкого капрала и бесполезной стрельбой его солдат.

Турки палили без остановки, вымещая на ружьях и порохе всю свою досаду и злобное бессилие. Карача задыхался, деря горло до корней. Пули летели настолько далеко от цели, что даже лошади их перестали бояться.

– Зымаев! – Штаб-ротмистр повернулся. – Встаньте на мое место. – Выдернул из притороченной к седлу кобуры свою винтовку и спокойно направился на турок. Он шел не пригибаясь, не прячась за камни. Шел, словно заговоренный древними русскими ведунами на веки вечные от смерти. У горбатого камня встал, положил винтовку на плоскость. Губы медленно двигались в беззвучном шепоте. О чем просил штаб-ротмистр в тот момент потрескавшимися, искусанными за последние несколько дней до рваной синевы губами? Но уж явно не защиты от пули. Чего-то еще. Может, твердости в руке. Может, лица того человека, который украл жизни его подчиненных. Просил. И кто-то там, наверху, услышал. Лицо турецкого капрала выплыло из порохового тумана, стало четким, словно приблизилось. Остро искривленный рот, желтая кожа топорщится обиженными складками на скулах, сузившиеся глаза, как бывает у жестоких и злых детей.

Штаб-ротмистр поймал мгновение между ударами своего сердца и плавно спустил курок.

Пуля ударила точно в лицо капрала Карачи, превращая переносицу в темно-бурую дыру. И вышла из затылка, ошметками разбрызгивая окровавленные мозги на несколько метров вокруг.

Вихляев закинул винтовку на плечо и точно так же, прямой, как суворовский штык, пошел обратно к обозу.

– Силен, вашбродь! – присвистнул Зымаев.

– Раньше надо было так! – сухим голосом ответил Вихляев.

Смолкли ружья неприятеля, а песня все звучала и звучала. Тихо, едва слышно. Но наполняла собой пространство уверенно и высоко.

Свистунов смотрел на поле боя, замерев, словно каменное изваяние. Губы не двигались, но песня лилась откуда-то из самой глубины сдавленного горла. Звучала сквозь обветренную кожу на лице, сквозь огромные синие слезы.

– Смраду из себя гонит! – наклонившись к штаб-ротмистру, шепнул Зымаев. – Оно так ему сейчас надо. Ну, пошла! – дернул за удила лошадь и аккуратно встал впереди Свистунова. – Идем дальше?

– Да! – кивнул Вихляев.