Гнев пустынной кобры

И обоз тронулся в путь. Тихо звучала песня. Без остановки, только подходила к концу, как тут же без паузы начиналась сначала. Слабая и хрупкая, словно бабочка, среди огромности и величия гор. Она кружилась то у самого уха, то отлетала далеко, опасно замирая над ущельями и трещинами во льдах. Боролась с ветром, упираясь против него, а потом вдруг вскидывалась парусом, подставляя ему свои крылья. Отражала лучи солнечного света и вспыхивала свечкой, если набегала туча. Час, другой. Все тише. Пока не стихла совсем, как постепенно успокаивается спущенная тетива. Наступило молчание. Только мерный, спокойный стук копыт по узкой, каменистой тропе. Торжественная тишина гор. Лишь осторожное эхо сорвавшегося камня.

Часа через четыре, когда перевалило за полдень, Вихляев дал команду остановиться.

– Ну что, господа казаки! – Вихляев, сидя в седле, развернул карту местности. – По моим прикидкам, скоро эта тропа должна выйти на Каппадокийскую дорогу. А посему предлагаю поменять турецкую униформу на нашу, отечественную. Поскольку в этих краях действуют греческие партизаны, то нам бы лучше быть в своей одежде.

– Да как надоела эта басурманская одежа! – Свистунов облегченно спрыгнул на землю. В глазах брызнули озорные огоньки.

– Но только прошу, господа казаки, форму неприятеля сложить аккуратно, а не выбрасывать и не портить. Нам она еще может пригодиться. – Вихляев строго посмотрел на Свистунова.

– А то как же, вашбродь! Я ее под седло завсегда, любую одежу. Такая потом приятна, даже баба моя так не отгладить. А уж Евсейка на все руки опытна. – Свистунов стал так быстро раздеваться, что Зымаев расхохотался в голос:

– Чаво, Федь, турецкие штанцы псинки придавили!

– Я на тебя погляжу, гриб обабковый. Небось у самого и придавливать неча. Пообрезали в хамама ихнем небось, да, видать, перестарались!

– Ой, да ладна! – смеялся Зымаев, словно смехом из него стала выходить скопившаяся тяжесть.

– Что-что придавили?! Псинки! А-ха-ха! – Вихляев неожиданно и так громко захохотал, что где-то наверху склона опасно зашевелился снег. – Псинки! Ну это ж надо. А я-то, дурак, штудии латинские изучал. И зачем, спрашивается, штудии эти, когда вот просто так – псинки. Засадидь по самы псинки! А-ха-ха! У-ух-ха-ха! – Смех его взлетел до самой высокой ноты.

Штаб-ротмистр повалился на снег, держась за живот. И стал кататься, как ребенок.

Изумленные пластуны переглянулись.

– Чего это он? – Свистунов замер полуголым, уставившись на командира.

– Я ему давеча про смраду рассказал! – Зымаев почесал затылок. – Может, он того! Проникся.

– Дери его мать! Кабы умом не тронулся! – Свистунов направился к Вихляеву. – Ты бы потише, вашбродь. Здеся ведь так громко не регочут.

– А мягкие, пуховыя сисочки у ей… – Кавалерийский офицер запел, подражая казачьей манере. – Ну вы только поглядите, господа. Господа, я вам такое сейчас расскажу. Нет-нет, не сейчас. Это не для дамских ушек. Господа, а вы знаете, как мужские тестикулы называют в народе? Псинками, господа! Вот так вот просто и в самое яблочко! И не нужны эти лукавые знания. Это все лишнее, потому как хлеба не даст. Пять процентов сытых, яйцеголовых ублюдков от праздности своей придумывают знания, пишут книги, заставляют над строками своих стихотворений плакать барышень, пока другие девяносто пять процентов горбатятся в полях, кормят вас, иждивенцев и паразитов. И создают свои знания, господа! Свои книги. Свою, черт подери, латынь, если хотите! И их знания ни в чем не уступают вашим. Даже напротив, куда вы со своей латынью, со своими книгами, со своей накопленной пылью? Если они вас перестанут кормить и одевать, то вы на другой день превратитесь в животных! Разве нет?! Рядом с вами в параллельной плоскости живет другая цивилизация – народная. И там по-своему лечат болезни, по-своему воспитывают детей. Там все по-своему. Они не лезут к нам. Потому что привыкли справляться сами. Но мы без них – дырка от бублика. Псинки. А-ха-ха. Как все просто. – Смех вдруг сорвался в тяжелое рыдание, а потом перешел в тихий плач. И снова взорвался хохотом.

– Точно умом тронулся! – Свистунов присел на корточках рядом со штаб-ротмистром.

– Да ты б на себя поглядел. Ничего не тронулся. Вот не думал, что их благородие так от псинок взволнуется! – Зымаев опрокинулся в седле назад и во все горло расхохотался.

Свистунов сжал губы, чтобы удержать смех внутри. Но тот стал выходить через нос, словно из гулкой трубы. Поднялась грудь, и выперли сквозь рубаху ребра. Давил в себе этот смех, не зная, зачем. Но тот все равно выплеснулся. Полетел к горе на рога!

Они хохотали втроем, как нашкодившие хлопцы около бани в женский день!

Удивляя притихших лошадей и набыченные горы, поднимая из гнезд птиц и пробуждая под снегом деревья. Хохотали до слез и до упаду, хохотали каждый о своем и каждый за того, кто навеки остался в этих Понтийских горах.

– Федька! Епт!.. – Зымаев вскинул голову.