Гнев Тиамат

Трехо встал и сцепил руки за спиной. Ярость и иррациональность на его лице отражали горе. Горе сводит людей с ума. Когда он заговорил, в голосе звенел едва сдерживаемый гнев. Не из-за Кортасара. Из-за нее.

— Не думаю, что вы полностью осознаете всю тяжесть нашего положения, доктор Окойе. Я веду войну на два фронта без каких-либо фронтов. Сейчас не время подрывать уверенность наших солдат или ободрять террористов. Вы только что обрисовали нам войну в космическом масштабе. Я не могу вести войну против вашего темного божества, когда партизанские действия ослабляют наши силы. Нам нужно объединить человечество, выступить единым фронтом. Мы не можем больше заниматься ерундой, сбивая ретрансляторы друг друга. Так мы все погибнем. Вы слышите, что я говорю?

— Да, — ответила Элви, удивившись твердости в собственном голосе. Трехо тоже ее уловил. — Я слышу, как вы говорите, что не можете с этим справиться. Хотите прекратить войну с подпольем? Легко. Сдайтесь.

— У вас несмешные шутки, — сказал он.

— Да, когда я не шучу.

Глава сороковая

Тереза

Каждый день, отправляясь спать, Тереза думала — может, завтрашний день вернёт ей отца. Как в истории про ящик Пандоры, остальные кошмары и страхи становились терпимыми от одной этой надежды. Каждое утро она просыпалась с предвкушением, которое жило до тех пор, пока она не заставляла себя проверить. А потом Келли, личный камердинер отца, скажет ей, что нет изменений, потому что, конечно, их нет. Она снова разочаруется, но потом, как у глупого персонажа из мультика с пустой улыбкой, к ней опять вернётся надежда. Может, завтра. Вечное «может, завтра».

Его комнаты не были особенно пышными. Никогда не были. Кровать из натурального дерева с тонким матрасом, на которой он отдыхал, даже когда уже перестал нуждаться в сне. Письменный стол с металлическими запирающимися ящиками и встроенным в поверхность экраном. Единственные украшения — детский портрет Терезы, принадлежавший покойной матери, и простая стеклянная ваза, довольно большая для единственного цветка, который Келли каждый день заменял. Уинстон Дуарте, Первый консул Лаконийской империи, гордился простотой своего жилища. Величие Лаконии не в помпезности, а в её делах. На фоне необъятных имперских амбиций любой бы выглядел мелким. Даже отец. Во всяком случае, так считала Тереза.

Сейчас он сидел за столом и вертел головой, как будто следил за полётом какого-то насекомого, видимого лишь ему. Руки иногда поднимались, а потом плавно опадали, словно он собирался потянуться за чем-то, а после забыл. Келли принёс Терезе плетёное кресло, поставил напротив. Она сидела, сложив руки на коленях, и высматривала хоть малейшие признаки улучшения. Надежда, что сегодня то самое «завтра», давала сил жить.

— Папа? — произнесла она, и, кажется, он отозвался на этот звук. Он чуть обернулся к ней, и хотя не смотрел в глаза, на губах появилось что-то вроде улыбки. Келли следил, чтобы волосы отца были тщательно уложены, но, насколько Тереза помнила, они поредели. Поседели. Казались более жирными. Из-за старых рубцов лицо отца выглядело более грубым, он казался старше. На лице застыло изумлённое выражение, будто он постоянно видел что-то интересное, отвлекающее его внимание от Терезы.

— Папа, — повторила он. — Он хочет убить меня. Кортасар, помнишь? Он хочет меня убить.

Отец побольше развернулся к Терезе, брови слегка насупились. Может, услышал, а может, и совпадение. Он вытянул руки, погладил по воздуху вокруг её головы, как всегда. Но на этот раз Тереза поймала его ладони, приблизила лицо отца к своему.

— Папа, ты здесь? Ты понимаешь, что я тебе говорю? Он хочет меня убить. Хочет приколоть булавками и разрезать, как тех лягушек. И никто мне не помогает. Никому даже дела нет.

Теперь она плакала и ненавидела себя за это.

— Вернись, — прошептала она. — Папа, вернись ко мне.

Он открыл рот, как будто собрался заговорить, но издал только какие-то шлепки. Как мясо, которое переворачивает мясник. На миг он нахмурился, потом опять отвернулся к окну.

— Папа, — опять позвала Тереза. — Папочка!

Он вздрогнул от этого звука.

Дверь неё за спиной отворилась, и Тереза услышала деликатное покашливание Келли. Она отпустила руки отца и смахнула слёзы. Ей не скрыть, что она плакала. Лучшее, что она могла сделать — это показать, что уже успокоилась.

— Я могу чем-нибудь вам помочь, мисс? — спросил Келли. На нём был привычный красный мундир камердинера. Тереза знала его всю жизнь, с тех пор как ребёнком бегала по здешних коридорам со щенком, который вырос в Ондатру. Келли приносил чай, накрывал на стол, а Тереза обращала на него не больше внимания, чем на дверь или картину на стене. Относилась к нему как к полезной вещи. А теперь, в этой комнате, увидела в нём личность. Пожилого человека, преданного её отцу, как никто другой. Как она сама, посвящённого в тайну, что отец стал вот таким.

— Он меняется? — спросила Тереза. — Он хоть иногда бывает другим?

Келли поднял брови, думая, что сказать. Взгляд был мягкий и виноватый.