Гобелен с пастушкой Катей

Тем не менее я отхлебнула безвкусного напитка и с запинкой начала по-английски, чтобы не затруднять хозяйку излишне:

— Видите ли, Октавия, я хотела бы поговорить с вами на весьма деликатную тему. Не знаю даже, как начать. (Октавия выразила одобрение и интерес). Много лет назад, когда вы учились в Москве, вернее, когда только приехали, вы были знакомы с одним человеком, молодым философом. Он теперь известен.

— О, Эндрю, — затем Октавия попыталась выговорить фамилию. — О, да.

— Так вот я тоже с ним знакома, однако мне хотелось бы поговорить о другом, — я продолжила, отчаянно путаясь в английских временах и наскоро приспосабливая к речи русские имена и фамилии. — В то время, когда вы учились в Москве, была одна девушка, она хорошо знала Андрея Прозуменщикова, была им увлечена. Я надолго потеряла ее из виду. Ее звали Олеся Скоробогатова. От нее я много слышала об Андрее. И когда я увидела его недавно (нас друзья познакомили), то сразу вспомнила о ней и спросила. Он не ответил и заговорил о другом. Я подумала, что между ними что-то случилось, ему неприятно вспоминать, поэтому не стала настаивать. Но мне захотелось узнать, где теперь Олеся, что с нею случилось, как они расстались с Андреем. Меня немного задело, что он не стал о ней говорить. О ней мало кто слышал и знал из его друзей, она была намного моложе, ей было тогда пятнадцать лет. Она была рослая, большая девочка, белокурая с голубыми глазами, волосы длинные, прямые. О ней, об Олесе никто ничего не знал, но старые знакомые Андрея вспомнили, что в то время с ним дружили вы, Октавия Мэкэби, вместе приехали из Ленинграда. Я подумала, может быть, вы вспомните Олесю рядом с Андреем в то лето. Что у них случилось, где ее искать. Счастливый случай привел меня на конференцию в Мэрилендский университет, я решила…

Уже в середине бестолковой речи я заметила, что веснушки на лице Октавии позеленели, а к концу моих русско-английских страданий зеленоватым стало и лицо, как-то мгновенно осунулось, приобрело несвойственную прозрачность, словно подтаяло.

Октавия поставила чашку на ближайший столик и смотрела на меня с выражением покорной жертвы. Жанин тоже опустила чашку на полочку. Одна я сидела посреди дивана и бесцельно сжимала фарфоровую ручку. Ощущение хрупкого фарфора в напрягшихся пальцах осталось надолго.

Октавия оставалась в безмолвии и неподвижности несколько секунд, затем встала, прошлась по комнате и снова села в кресло. В ее глазах блестели круглые слезы.

— Я знала, я знала, — произнесла она (на каком языке, не помню…). — Когда-нибудь придут и спросят. Я все годы видела во сне, я боялась, всегда хотела сказать, что ничего не знаю, не помню! Но не могу, не могу… Это так ужасно!

Слезы вылились из её глаз, на их место пришли новые, она опять взглянула на меня с укоризной и сказала:

— Вы знаете, что она умерла? Или вы действительно ничего не знаете? Она умерла.

Далее Октавия лишь всхлипывала и плакала в голос, сквозь плач пробивались несвязные восклицания:

— Я думала о ней, честно думала… молилась за нее все эти годы… это было так ужасно… так несправедливо. Я не хотела, не думала… Эндрю говорил, что она нездорова (insane), но он никогда, никогда… Никогда не говорил мне… Я этого не знала, я не виновата. О как больно, как страшно!

Слова у Октавии иссякли, она горько рыдала без текста. Очень было ее жаль, взрослая хозяйка дома вдруг превратилась в несчастную, обиженную, виноватую девочку. Постепенно плач стал тише, она стала утирать слезы и судорожно потянулась к своей чашке, когда Жанин сказала глубоким грудным голосом:

— Милая Октавия, мы знаем, как вам больно. Но чтобы освободиться, чтобы суметь забыть — расскажите! Будет трудно, больно, но, поверьте, потом вам станет легче, и вы сможете забыть. Катрин, она поймет, ей тоже больно, вы будете плакать вместе. Я могу уйти.

Трагические интонации и скорбное выражение лица Жанин пришлись к сцене в гостиной Октавии как нельзя кстати! Одинокая лампа в углу комнаты освещала картину, достойную внимания древних мастеров, в частности Рембранта. Две скорбные женщины внимательно смотрят на плачущую третью.

Я чувствовала себя самозванкой более, чем когда-либо. Октавия раскололась без Божьей помощи, мне хотелось знать истину, но к её отчаянным страданиям я не приготовилась. Слишком легкая победа немного смущала. Однако время для раскаянья еще не настало. Подтверждение имелось, теперь очередь за рассказом. Октавия еще раз посмотрела на нас по очереди, отпила из чашки и заговорила: