Гобелен с пастушкой Катей

— Олесиа, вы, Катя, сказали — Олесиа. Я помнила, что ее красиво звали, но не могла вспомнить как… Теперь я буду молиться за Олесиа, пускай Бог простит всех нас. Катя, я расскажу вам все, только пожалуйста — не сегодня! Я не могу, я буду только плакать. Олесиа… Больная девушка была Люсиа, а она Олесиа. Сколько раз я видела во сне, что мы приходим в больницу, и там за деревянным столом сидит не Люсиа, а Олесиа — живая! Я начинала плакать от радости и просыпалась в слезах, подушка вся мокрая. Пожалуйста, Катя, и вы Жанин — не сегодня, не сейчас! Я даже лучше напишу, буду писать, все вспомню, отдам вам. Мне больно и страшно говорить вам, Катя. Может быть, я расскажу, и рекордер запишет. Пожалуйста. Дайте мне три дня. Катя, можно три дня? Клянусь перед Богом, я так сделаю.

— Как вам будет лучше, Октавия, — я согласилась, понимая, что нельзя жать слишком долго и слишком сильно.

— Хорошо, мы придем в четверг, — предложила Жанин. — Поверьте мне, Октавия, вам станет легче, если вы поделитесь. Уверяю вас, таких снов больше не будет, я могу провести с вами терапию — у меня P.D. по психотерапии и анализу. (P.D. означает доктор, высшая научная степень.)

— Да, пожалуйста, приходите в четверг, — согласилась Октавия и мужественно предложила. — Хотите еще чаю, Катя и вы, доктор?

— Спасибо, мы лучше оставим вас, отдохните, — порекомендовала Жанин.

— До свидания, Октавия, увидимся в четверг, — напомнила я, и мы с Жанин поспешно ретировались.

Стоя на лужайке у порога мы оглянулись: в освещенном проеме двери стояла бедная Октавия, теребила пальцами косу и слабо махала нам.

В полной темноте, едва проницаемой редкими освещенными окнами плывущих мимо домов, мы выехали из Догвудского леса и устремились обратно к шоссе Ричмонд-Вашингтон. Жанин долго молчала, затем попросила:

— Если можно, Катрин, дайте мне сигарету и курите сами. Это было тяжко. Очень трудная пациентка. Вы сделали все эффективно, но совсем нетрадиционно. Вы хотели сочувствия, а надо было жалеть ее, больше говорить о ней, ставить в центр внимания именно её. Она инфантильна и формальна.

Я закурила сигарету и поделилась с Жанин главной тревогой:

— Не убежала бы она до четверга, я боюсь. Уедет и спрячется. Как вы думаете, Жанин?

— Пожалуй, нет, не думаю — сообщила доктор. — Хотя это была бы нормальная инфантильная реакция. Но тут присутствует желание избавиться от проблемы и боли. Вы хорошо провели сеанс, но непривычно. Вы, Катрин, извините меня ради Бога, сделали работу, скорее, как полицейская женщина из новых, со степенью по психологии. Не как терапист, жестче и динамичней. Вам Поль посоветовал?

Я не стала объяснять Жанин, что не знаю ни одной системы, ни пса не смыслю ни в психотерапии, ни в психоанализе, и полицейская женщина из меня вышла тоже самозванная. Я скромно сказала, что Поль посоветовал положиться на интуицию и ее, Жанин, научное содействие, которое оказалось безмерно полезным.

Мы долго ехали молча в темноте, пока Жанин не спросила:

— Вы Катрин, действительно знали девушку, или то была часть плана? Простите, если вопрос неудобный.

— Эту часть плана предложил Поль, — созналась я, отрекшись от роли самозванной подруги.

В смысле этики я загнала себя в сомнительный тупик, прямо скажем. Обман на обмане, какими словами ни обозначь.

— Да, я понимаю, иначе с ней ничего не получилось бы, Поль совершенно прав, — задумчиво сказала Жанин.

И я подивилась ее выдержке. На месте доктора я бы вынула из самозванки Катрин всю информацию сразу за дверью дома Октавии.

На своем месте, за рулем «Хонды» Жанин продолжала размышления вслух:

— Поль написал, что хочет знать деталь, связанную с прошлым одного из коллег, ему это важно в плане личного доверия. Я знаю, как Поль благороден! Он не может сотрудничать с человеком, чья совесть небезупречна. Какие бы выгоды этот альянс ни сулил. Да, я понимаю. Я рада, что могу помочь ему. И вы, Катрин, вы делаете это для него? Как благородно с вашей стороны.

Мне не хотелось огорчать доктора Жанин Бивен, ни объяснять, в каких целях (благородных или не очень) я занимаюсь сортировкой грязного белья для прачки Поля Криворучки. Я пробормотала что-то о высшей справедливости, совпавшей так удачно с просьбой друга Поля, и о женской солидарности. Хорошо, что вовремя остановилась и не стала жевать, подобно Прозуменщикову, тезис о страдающих женских душах.

Если я верно поняла, Жанин до смерти хотелось знать, какое отношение лично я имею к ее другу Полю, но спрашивать впрямую не позволяло хорошее воспитание. Поэтому ее следующий вопрос относился к роду моей профессиональной деятельности, насколько близка она к занятиям и интересам Поля.

Известие, что по образованию я театровед, а по роду занятий редактор в издательстве художественной литературы, удивило Жанин безмерно. По-моему, она сделала из сообщения какие-то дополнительные выводы, и ее обращение слегка переменилось, прибавилось заботливое внимание старшей сестры, что-то вроде того…