Год гнева Господня (СИ)

В просторном скриптории аббатства Сент-Круа трудилось более двух дюжин писцов. Каждый был занят своим делом: одни подготавливали пергаментные листы, нарезая их по лекалам; другие шлифовали пергамент мелом и пемзой; третьи размечали страницы иглой-пункториумом, прежде чем провести по ним линии киноварью; четвертые прокалывали шилом дырочки в страницах, продевали в них кожаные ремешки, сшивая листы в общий том. Чуть поодаль, у входа в библиотеку расположился длинный стол с приспособлениями, необходимыми переписчику: гусиными и лебедиными перьями, ножами для их очинки, кусками пемзы и мела, роговыми чернильницами для красных и черных чернил, линованными дощечками для шлифования пергамента, тонкими острыми ножами для разрезания кожи, бритвами для соскабливания шероховатостей, отвесами для разметки вертикальных линий, циркулями, стило, восковыми дощечками для записей, каменными брусками для разведения красок, медными застежками и мелкими гвоздями, кусками кордовского сафьяна и лепестками сусального золота.

У входа в библиотеку старший певчий готовил чернила из капустного сока, медной розы* и чернильных орешков, смешивая их на огне с гуммиарабиком и красным вином. Главный человек в скриптории, старший над всеми писцами, миниатюристами, переплетчиками и пергаментщиками — он также заведовал книгохранилищем, следя за тем, чтобы никто без его ведома не брал книг оттуда.

[*Купорос, от лат. cupri rosa]

Переписчики сосредоточенно скрипели перьями, склонившись над кафедрами. Каждая страница, каждая строка, каждое слово сокращает срок твоего пребывания в Чистилище, а каждая пропущенная буква или оплошная помарка — удлиняет его. Оттого и ярится, бесчинствуя, мелкий бес Титивиллус, пытаясь затуманить разум монахов во время письма, завлечь их мысли в тенёта блазных грёз. Но не одни лишь огрехи письма собирает этот гнусный клеврет Бельфегора.* Во время церковных служб подслушивает он пропущенные или небрежно вознесенные слова молитв, после чего спешит с доносом в Преисподнюю, где на адских скрижалях ведется строгий учет прегрешений людских.

[*Один из архидемонов]

В окно скриптория пахнуло болотистой гнилью. Уже который день витают над городом эти зловонные миазмы. Монахи говорят, их приносит ветер с малярийных болот, что раскинулись к западу от Бордо, между речками Пег и Девез. По утрам и к концу дня над болотами скапливаются густые пары, видимые даже из города. Дальше за болотами, милях в трех от города, начинаются леса, уходящие далеко на запад, до самых ланд* и золотых песков Аркашона.

[*Ланды — песчаные равнины на юго-западе Франции, по берегам Бискайского залива]

Последнее время все чаще стали гореть леса, и к болотной затхлости добавился запах гари, особенно нестерпимый под утро. Липкие туманы все ближе подбирались к городским стенам, доходя уже до гигантских мусорных куч, нагроможденных в полумиле от крепостных стен. Какой-то недоумок поджег эти зловонные курганы, и теперь они беспрерывно сочились удушливым смрадом, смешивающимся с запахами болот и горелого дерева. От этих миазмов болела голова, а душа наполнялась черной желчью и щемящей тоской по чему-то далекому и безвозвратному.

В скрипторий спешным скользящим шагом не то вошел, не то вбежал ризничий и тут же принялся о чем-то оживленно перешептываться со старшим певчим — как обычно, слегка заикаясь. Ивару удалось разобрать лишь слова «аббат» и «inspectio». Вскоре по громкому шепоту переписчиков он догадался, что настоятель аббатства Сент-Круа вернулся из своей поездки в Сулак.

Один за другим монахи под разными предлогами принялись отпрашиваться на выход. Вскоре старший певчий махнул рукой и сам покинул скрипторий. Ивар, в числе последних, также устремился наружу.

Навстречу ему, мимо малого кладбища, двигалась целая процессия братьев, увивавшихся вокруг пожилого человека с аккуратной выбритой тонзурой святого Петра. Аббат Пэй де Сермет, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, вовсе не выглядел дряхлым старцем. Лишь глубокие морщины старили его энергичное, словно высеченное из камня лицо. Однако горящий взгляд глубоко посаженных серых глаз ясно давал понять, что отец настоятель вовсе не собирается сдаваться в схватке со временем.

В черной далматике и черном же подряснике, держа инфулу* в левой руке, аббат твердым шагом ступал по гравийной дорожке, извивавшейся мимо цветочных клумб и живорыбных садков в направлении капеллы Святой Магдалины. Ивар, подобно другим братьям, направился к настоятелю для целования кольца и получения благословления. Ему показалось немного странным, что, протягивая правую руку для поцелуя, аббат не снял перчатку с левой.

[*Митру, головной убор высших клириков]

Узнав Ивара с первого взгляда, аббат чуть заметно улыбнулся уголками пересохших губ:

— Ты уже прибыл, сын мой? Это хорошо, очень хорошо. Нам предстоит много работы. Твои знания греческого и арабского пригодятся нам сейчас как никогда.

— Благодарю вас, отец настоятель, вы слишком лестного мнения о моих скромных познаниях, — почтительно склонил голову Ивар.