Гоголь и географическое воображение романтизма

«Записки охотника» в этом контексте должны восприниматься как спор Тургенева с гоголевским каноном изображения русской природы и, следовательно, с тем романтико-географическим образом русских, который он предполагал. На основе рассказов книги можно создавать тургеневский каталог вариантов русского пейзажа в отношении природных характеристик и техник репрезентации ландшафта в литературе. Пейзажам-картинам гоголевского типа у Тургенева соответствует сравнительно небольшой корпус, который можно определить по интертекстуальным связям на уровне образности, структуры и отсылок к географической реальности. Так, феномену гоголевской степи из «Вечеров…» и «Миргорода» Тургенев противопоставляет российскую лесостепь в очерке «Лес и степь», представляющем зарисовки пейзажей в разное время суток, описание ощущений субъекта и дающем ботаническую детализацию русской природы: «Знаете ли вы, например, какое наслаждение выехать весной до зари?», «А летнее, июльское утро!», «Солнце все выше и выше. <…> колючим зноем пышет неподвижный воздух», «Но вот наступает вечер. Заря запылала пожаром <…>»; «Хороши также летние туманные дни <…>»[624]

. Обилие подобных фрагментов работает на создание впечатления великого разнообразия лесостепи, превышающее в этом отношении прославленные Гоголем южные степи. Вместе с тем техника репрезентации географической реальности у Тургенева во многом схожа с повестями Гоголя, а через него – и с географическим пейзажем Гумбольдта. Особенно это заметно на уровне структуры, подразумевающей описание пейзажа в разное время суток, включение в характеристику «физиогномии» неба с его зорями, звездами, облаками, а также специфическое отношение к природе человека, нашедшее выражение в эмоциональных состояниях повествующего субъекта. Последний аспект у Тургенева весьма развит, что позволяет предполагать источник пышного мотива русской природы не только в ней самой, но и в субъекте описания, чуткого к ее разнообразию и переменам, что, кстати, оправдано его занятием охотой.

Интертекстуальный след гоголевского пейзажа в «Записках охотника» более всего ощутим в тех случаях, когда репрезентация совпадает с характерным для Гоголя мотивом наблюдения больших панорам с ключевым для Тургенева понятием «вида»:

Вы взобрались на гору… Какой вид! Река вьется верст на десять, тускло синея сквозь туман; за ней водянисто-зеленые луга; за лугами пологие холмы; вдали чибисы с криком вьются над болотом; сквозь влажный блеск, разлитый в воздухе, ясно выступает даль… не то, что летом. Как вольно дышит грудь, как бодро движутся члены, как крепнет весь человек, охваченный свежим дыханьем весны!..[625]

<…>

Глянешь с горы – какой вид! Круглые, низкие холмы, распаханные и засеянные доверху, разбегаются широкими волнами; заросшие кустами овраги вьются между ними; продолговатыми островами разбросаны небольшие рощи; от деревни до деревни бегут узкие дорожки; церкви белеют; между лозниками сверкает речка, в четырех местах перехваченная плотинами; далеко в поле гуськом торчат драхвы; старенький господский дом со своими службами, фруктовым садом и гумном приютился к небольшому пруду. Но далее, далее едете вы. Холмы все мельче и мельче, дерева почти не видать. Вот она наконец – безграничная, необозримая степь! [626]

Последнему приведенному описанию вида в очерке «Лес и степь» предшествует вереница дорожных впечатлений, которые можно прочитать как полемику Тургенева с дорожными видами «Мертвых душ», однако не на уровне образности, которая у обоих сосредоточена на бытовых, иногда комических подробностях, а на уровне отношения субъекта, которое у Гоголя дистанцированное и насмешливо-ироническое, а у Тургенева – сочувственно-небрежно-любовное. Ср. у Гоголя: