Подводя итоги представленной в книге реконструкции сюжета о приобщении творчества Гоголя, а следовательно – и всей русской литературы, к европейскому дискурсу географического воображения, пунктирно отмечу развитие заданных писателем тем и введенных им техник репрезентации пространства в последующей традиции. Напомню, что в гоголевском варианте этого сюжета можно выделить, условно говоря, два аспекта – философский и зрелищный. Первый отражал идеи И. Г. Гердера и Ф. Шеллинга о взаимной обусловленности человека и природы, в которой он развивается. В творчестве Гоголя они породили цепочку образов представителей расового разнообразия Земли в статье «Несколько мыслей о преподавании детям географии» и в исторических статьях «Арабесок», а также образы казаков в повести «Тарас Бульба». Чуткость Гоголя к визуальной стороне географии – к зрительным методам исследования, к картам и проблематике наблюдения и зрительного освоения мира – нашла выражение в его географических пейзажах, которые были выстроены по образцу жанра в творчестве А. фон Гумбольдта и с опорой на географические и картографические источники. В таком гоголевском формате географическое воображение получило продолжение уже в следующем поколении русской литературы, в творчестве И. С. Тургенева и И. А. Гончарова.
Тургенев, признанный мастер изображения русской природы, в «Записках охотника» взял на вооружение разработанную Гоголем поэтику географического пейзажа, в то же время оспаривая его интерпретацию связи русского ландшафта с характером и жизнью народа. Как полагал К. Эли, Гоголь в становлении русского пейзажа сыграл двоякую роль. С одной стороны, в украинских повестях он создал пасторальный идиллический украинский пейзаж, а в эпическом повествовании «Тараса Бульбы» наделил эту степную Аркадию теми чертами беспредельности и экспансии пространства, которые потом были им перенесены на изображение России в «Мертвых душах» и были переняты последующей традицией литературы и живописи[617]
. С другой стороны, в петербургских повестях Гоголь набросал эскиз русского северного пейзажа, «где все мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно» (III, 16), который нашел развитие в финальном описании российского пространства в «Мертвых душах»:…бедно, разбросанно и неприютно в тебе <…> Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? (VI, 220).
Таким образом, в схеме развития русского пейзажа, которую предлагает Эли, Гоголь стоит у истоков основного направления и усилия русских художников XIX в. создать и описать эстетическую ценность и символическую значимость безграничных и не слишком выразительных в живописном отношении просторов родины[618]
.Причастность Гоголя к идеям немецкой романтической географии позволяет внести в схему Эли уточнения относительно связи его географического, а значит, в основном