Гоголь и географическое воображение романтизма

Л. А. Софронова считает, что блуждание колдуна – «единственный пример того, как Гоголь преобразует географическое пространство в мифологическом ключе», когда герой «движется, на первый взгляд, в реальных измерениях, но попадает <…> в мифологическое пространство», а «географическая заданность оборачивается невозможностью вырваться из пространства, противодействующего герою»[424]. Думается, что именно соотнесениe географического/картографического и мифологического аспектов в одном образе пространства рождает «сюрреализм» «Страшной мести» в целом: одно дело, когда мифологическое обладает собственным пространством – неопределенным лесом, болотом, поднебесными горами, и совсем другое – когда оно внедрено в конкретную территорию. Все случаи, в которых есть возможность соотнесения художественного пространства с отмеченным на карте местом, чреваты этим амбивалентным пространственным смыслом, поэтому блуждание колдуна – не единственный пример выхода из географического в мифическое: другие примеры в «Страшной мести» – это Карпатские горы и место «чуда».

Толчком к работе с картой для Гоголя мог стать текст А. Ф. Вельтмана – опубликованный в XX номере «Московского телеграфа» за 1830 г. отрывок из романа под заглавием «Странник, или Путешествие по географическим картам». Текст предваряло стихотворное четверостишие:

Смотрите пристально на карту:Вот Бессарабия, вот свет!Я в нем, чуть-чуть не десять лет,

Как шар катался по бильярду…[425]

В пояснении издателя журнала говорилось: «Мысль прекрасная и новая: Автор путешествует сидя в кабинете, и только разложа перед собою географическую карту»[426]. Позиция Вельтмана другая, чем у Гоголя: Вельтман был профессиональным военным картографом, поэтому карты для него – дело будничное, особенно если вспомнить эпизоды с разлитым чаем на Испанию и Италию, взятую «за концы» Европу, закрытую локтем Подолию и т. п. С другой стороны, карта является средством игры с читательским ожиданием и восприятием: «путешествие по карте», на самом деле, сочетает картографический и реальный опыт пространства и не поддается окончательному определению своей сути, что приводило к противоположным трактовкам произведения современниками

[427]. Таким образом, использование карты в литературном путешествии Вельтмана – частный случай романтической иронии[428], игра с читателем, с условностями литературного текста, а также – проявление всемогущества автора (по сути, тоже ироничное):

Вот… лицо Земли перед нами… счастливой дороги! <…> Взоры наши отправляются вдоль по широкой карте. Вот я вожу по ней указательным пальцем. Он могуществен, как перст времени. Хотите ли, подобно ему, я сотру с лица Земли грады, горы, границы царств!.. хотите ли, зажгу Ледовитый океан, обращу Белое море в Черное?[429]

Эпическая дистанция в повествовании «Страшной мести» не позволяла Гоголю быть настолько откровенным в отношении своих источников. Тем более что он не был склонен их обнародовать: карта для него не является средством авторской игры, она – прообраз художественного мира, источник картографической информации и генератор визуальных смыслов. Но если вчитаться в описание мысленного жеста, который желал бы сделать колдун в окончательном своем исступлении перед смертью, то в нем можно увидеть и вельтмановскую романтическую свободу обращения с картой: «Его жгло, пекло, ему хотелось бы весь свет вытоптать конем своим, взять всю землю от Киева до Галича с людьми, со всем и затопить ее в Черном море» (I, 277; курсив мой. – И. В.).

Если мы сочтем возможным влияние карты на творческое воображение Гоголя, то сможем увидеть картографическую перспективу и в знаменитом гоголевском описании Днепра: «…вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои», «…будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру», «Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр» (I, 268–269). Сам масштаб реки в гоголевской репрезентации восходит к впечатлению о ней на карте Боплана, где Днепр со своими притоками предстает как образ древа мира, аxis mundi Украины. Е. И. Анненкова отмечала, что «гоголевский взгляд в этой повести – в немалой степени взгляд с точки зрения вечности, длящихся бесконечных веков. Природа здесь – вечная природа земли»[430].