Гоголь и географическое воображение романтизма

С другой стороны, будучи пространством близким к человеку и продолжая освоенные им поля, степь все же не обладает ограничениями – каким-нибудь известным, познанным пределом, – и поэтому пространство степи – это и безграничный внешний мир. В «Вечерах…» подобное значение образа не акцентировано, его, скорее, можно ощутить как возможность пространства, готового к разным волшебным превращениям, которые описал Ю. М. Лотман[456]. Впечатление огромного пространства создается мотивами распространяющегося по степи звука («грома» соловья в «Майской ночи»), эха («…звонкий голос перепела отдается в степи» (I, 111; «Сорочинская ярмарка»)) или необычными зрительными эффектами, которые предполагают удаленного наблюдателя: «В степях закраснело» (I, 149; «Вечер накануне Ивана Купала»), «…степь краснеет, синеет и горит цветами» (I, 294; «Иван Федорович Шпонька и его тетушка»).

Последний пример взят из единственной развернутой картины степи в повести о Шпоньке, которая подана как результат ощущений, испытываемых находящимся в необычном экстазе героем:

…спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как волен и свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цветами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи насекомых, и от них свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на минуту. А солнце садится и кроется. У! как свежо и хорошо! По полю, то там, то там, раскладываются огни и ставят котлы, и вкруг котлов садятся усатые косари. Пар от галушек несется. Сумерки сереют… Трудно рассказать, что делалось тогда с Иваном Федоровичем. Он забывал, присоединясь к косарям, отведать их галушек, которые очень любил, и стоял недвижимо на одном месте, следя глазами пропадавшую в небе чайку, или считая копы нажатого хлеба, унизывавшие поле (I, 294–295).

Этот несколько парадоксальный лирический фрагмент, по поводу которого Андрей Белый писал, что Гоголь заставляет «испытывать мистические экстазы, как испытывает у него экстаз одна из редек – Шпонька, глядя на вечереющий луг»[457]

, может быть прояснен неожиданным гоголевским соотнесением Шпоньки с И. Г. Кулжинским – школьным учителем писателя, автором книги «Малороссийская деревня», которая была одним из наиболее важных этнографических и фольклорных источников «Вечеров…»[458]. Здесь я намерена показать, что Кулжинский оказался и автором той концепции истории Украины (а в связи с историей – и географии), с которой Гоголь вступал в яростный спор в статьях «Арабесок» и в повести «Тарас Бульба».

О Кулжинском как прообразе Шпоньки позволяет судить глава его «Малороссийской деревни», в которой повествуется o сельской свадьбе. Глава начинается лирической дигрессией, явно созвучной главной жизненной проблеме гоголевского Шпоньки, который не может справиться с мыслью о женитьбе:

Из одного сделаться в двух…

<…> Вступление в супружество есть такая минута человеческой жизни, в которую ум наш передает все дела свои сердцу, а сам, отказавшись от неприятности рассуждать, большею частию весь изливается в горьких и сладких слезах… Не спрашивайте жениха новобрачного – от чего он плачет? Он знает только, что ему хочется плакать, и сего уже довольно к тому, чтобы вообразить вам всю тягость души, исполненной и страшных предчувствий, и безотчетных мечтаний!..[459]

Пассаж о состоянии новобрачного в описании малороссийской свадьбы работает на создание образа чувствительного повествователя, который дополняют и другие лирические фрагменты Кулжинского, в том числе и его описание дня сентиментального помещика от первого лица: