Гоголь и географическое воображение романтизма

О книге Кулжинского Гоголь отозвался как о «литературном уроде» (письмо Г. И. Высоцкому от 19 марта 1827 г.), хотя в дальнейшем интенсивно ею пользовался[463]. Можно предположить, что основанием для такой резкой оценки ему служил выраженный в ней взгляд на Украину и ее историю, с которым он вступал в спор.

Последнее объясняет и совмещения «недалекого» Шпоньки с автором «Малороссийской деревни». Установлено, что, будучи повестью о современности, «Шпонька…» обнаруживает «неявную соотнесенность» с героическим прошлым казаков, о котором повествует, в частности, «Страшная месть»[464]. Кулжинский также выступает в роли толкователя истории Украины, но делает это в противоположном Гоголю ключе (по крайней мере Гоголю 1830‐х гг.). В статьях «Взгляд на составление Малороссии», «О малороссийских песнях», в повестях «Страшная месть» и «Тарас Бульба» писатель создавал образ воинственного, своеобразного, высокоодаренного народа, который в силу исторических обстоятельств отделился от Руси и попал в состав «Литвы» под властью «дикого Гедимина», но все равно сохранил свою духовную независимость, в то время как Кулжинский в «Малороссийской деревне» представляет украинцев в роли младшего блудного сына, который достоин порицания за отсутствие «народной гордости», но может быть оправдан «мягкостью характера», «добродушной леностью» и т. п.:

Жаль, что Южные Россияне не могли в сем подражать своим Северным братьям! – Не уступая им в храбрости и любви к Отечеству, они отстали от них в народной гордости, и не разделяясь в духе, начали разделяться в языке… Может быть, причина сего несчастия заключалась в той мягкости характера и добродушной лености

, которою всегда отличались предки нынешних Малороссиян от жителей Северных Княжеств России. Может быть, миролюбивая их

непредосторожность не могла приметить, что варварский язык будет со временем иметь влияние на самый их нравственный характер. – И кроткий пастырь степей Малороссийских, бродя с унылою душею по своим пажитям – единственно для того, чтобы

по крайней мере не сидячего татаре взяли – не примечал, что его песни – отголосок прежней свободы – начинали отзываться дикими криками жителей Орды!.. <…>

Предлагая в залог своих добрых намерений чувство родства и дружбы, Литовцы ворвались в Южные Княжества России, и в то время, как оратай Малороссийский простирал свои объятия навстречу гостям, – сии вероломные гости оковали его дружелюбные руки поносными цепями рабства. <…> Малороссия, как робкая дева, разлученная с своею матерью, с ужасом увидела себя в объятиях чуждых, и сии объятия были для нее хладны, как объятия смерти![465]

Имперский дискурс «младшего брата», «робкой девы», «кроткого пастыря» в отношении Украины, с логикой которого и сам Кулжинский не справляется (в конечном счете у него оказалось, что вся прелесть украинского языка происходит от влияния польской речи), был несовместим с той версией малороссийской истории, которая была актуальна для Гоголя – настоящего патриота Украины в то время, когда он еще думал быть историком и мечтал получить кафедру Киевского университета[466]. Поэтому представляется оправданным, что портрет робкого Шпоньки в незаконченной повести о его женитьбе отсылает как к российскому имперскому дискурсу, так и к чувствительному Кулжинскому, этот дискурс развивавшему.