Гоголь и географическое воображение романтизма

Все же следует отметить, что в географическом пейзаже можно прокладывать маршрут, так как он является пейзажем не столько на уровне «картины», сколько на уровне осмысления и структуры: Гумбольдт описывает пампы как целую, внутренне взаимосвязанную единицу земного пространства, увидеть которую одним взглядом можно только на карте. Географический пейзаж создается из множества видов, но все они соотнесены друг с другом посредством одного и того же наблюдателя, который гарантирует единство общей картины на формальном и смысловом уровнях. Неизменное присутствие наблюдателя ощутимо через ярко выраженную субъективность его взгляда и слова, чему Гумбольдт учился у И. В. Гёте, родоначальника поэтического пейзажа в немецкой литературе[487]. В поэзии пейзаж служил медиатором отношения субъекта к природе и предусматривал передачу телесного опыта пространства, как и артикуляцию его эмоционального и интеллектуального отношения. Гумбольдт перевел поэтическую субъективность в географическую, в которой исследование и переживание сплетались в единой структуре. Именно такая структура пейзажа послужила Гоголю образцом в описании степи, в то время как содержание, наполняющее структуру, было почерпнуто им у Боплана.

Обоим авторам путешествий свойственна смена режимов зрения от картографического к перспективным «видам» и обратно, соответствующая охвату пространства, о котором идет речь. Гумбольдт начинает повествование с впечатляющей картины Мексиканского залива, переходит к обзору степей всего земного шара, а потом сосредотачивается на южноамериканских пампах, наблюдаемых во время путешествия. В «Описании Украины» Боплана преобладает наземный взгляд путешественника. Однако автор часто делает отсылки к своей генеральной карте Украины (например, «как видно на карте»), поэтому в восприятии читателя, следящего за картой в процессе чтения, существенны обе перспективы. Об этом, в частности, свидетельствует и обращение к этой же карте в текстах Гоголя – читателя Боплана, когда он, например, отмечает маршрут Бульбы и сыновей на Сечь.

Описание собственно пейзажа степи у обоих авторов распадается на отдельные виды и картины. У Гумбольдта это связано с уже оговоренным характером географического пейзажа, который путешественник пересекает с целью исследовать регион, не сильно заботясь отмечать траекторию пути. В случае Боплана, который даже не стремится к некоему объединению материала и следует привычным образцам своего времени, характеристика степей, как и региона в целом, изъята из путешествия вниз по Днепру и дана отдельными тематическими пятнами во второй части: о климате, о саранче, о крымских татарах, о байбаках и т. п. Если сравнивать сочинения Гумбольдта и Боплана с литературными травелогами, которые стремятся к иллюзии документальности и постоянно отмечают пункты на мысленной или реальной карте, передают связанные с ними происшествия, описания пейзажей, портреты людей, то географические путешествия кажутся в этом смысле небрежными

– они не заняты развитием сюжета. Как сказал бы Гоголь, их интригу составляет описание, которое все время должно преодолевать монотонность и однообразие огромных пространств, о которых повествует.

Д. Мун отмечает, что сильнейшее впечатление на пришедших в степь производил ее плоский и единообразный ландшафт. Как писал путешествующий немецкий профессор в начале ХХ в., степь производит впечатление бесконечности, которое порождается исключительным однообразием ландшафта. Глаза путешественника, проезжающего день и ночь на поезде или сотни верст на повозке, блуждают по равнине, не находя ни холма, ни леса, ничего, что бы ограничивало горизонт[488]. В русской культуре, по мнению Муна, степь осознавалась через отсутствие образа русского леса, а нагнетание признака отсутствия деревьев в сознании переселенцев в степи из других стран, например из Германии, объяснялось привычными природными условиями – лесом и родным холмистым ландшафтом[489]

. Сам Мун, которого предостерегали от чувства тошноты при виде плоского пейзажа без деревьев, описал ошеломляющее первое впечатление от степи как от двухмерного пространства и свое чувство дезориентации под бескрайним небом[490].