Гоголь и географическое воображение романтизма

Тот же картографический источник можно предположить и в завершении рассказа о переезде Тараса с сыновьями в Запорожскую Сечь: на карте Боплана легко проследить их путь, который определяется по упомянутой Гоголем реке Татарке, нанесенной на карту, и пролегает по левобережной стороне Днепра: «Они прискакали к небольшой речке, называвшейся Татаркою, впадающей в Днепр, кинулись в воду с конями своими и долго плыли по ней, чтобы скрыть след свой, и тогда уже, выбравшись на берег, они продолжали далее путь» (II, 61). Место Сечи также можно определить на карте Боплана по описанию у Гоголя (и у Боплана) Днепра:

Это было то место Днепра, где он, дотоле спертый порогами, брал, наконец, свое и шумел, как море, разлившись по воле; где брошенные в средину его острова вытесняли его еще далее из берегов, и волны его стлались по самой земле, не встречая ни утесов, ни возвышений. Козаки сошли с коней своих, взошли на паром и чрез три часа плавания были уже у берегов острова Хортицы, где была тогда Сечь, так часто переменявшая свое жилище (II, 61).

Для гоголевских текстов по украинской истории принципиальным средством построения пространства является игра точками зрения, соотносящая высотную перспективу с картографическим режимом наблюдения. К примеру, песенный мотив последнего взгляда казака на товарищей венчает и гоголевскую повесть о жизни и смерти Тараса Бульбы, финал которой не лишен интриги пространственного плана. Для совершения казни над Тарасом поляки поднимают его на дерево, откуда перед ним открывается картина с отстреливающимися и уходящими казаками: «…ему с высоты все было видно, как на ладони» (II, 170). В этой особенности сюжета Лотман усматривал один из свойственных Гоголю способов создания безграничности пространства, которое определяет характер и поведение казаков в типичном эпическом locus’е[478]. Как другой случай вынесения точки зрения вверх в повести исследователь приводил описание путешествия Тараса с сыновьями в Сечь: «И козаки, прилегши несколько к коням, пропали в траве. Уже и черных шапок нельзя было видеть; одна только быстрая молния сжимаемой травы показывала бег их» (II, 58)[479]

.

С точки зрения масштабирования картографических источников взгляд повествователя и взгляд героя при создании образа пространства не могут функционировать в одном режиме. Лотман указывал, что в отношении «Вечеров…» необходима внутренняя градация в типологии безмерного пространства, основанная на принципе «чем интенсивнее фантастичность пространства, тем – относительно к другим – оно безмернее»[480]. Представляется, что для «Тараса Бульбы» актуальна градация по признаку возможности или невозможности соотнесения образа пространства с его картографической проекцией. Когда перед глазами «сверкает Черное море» и степь расстилается от Тамана до Дуная (как в статье «О малороссийских песнях»), или когда степь приравнена «всему югу», «всему тому пространству», «которое составляет нынешнюю Новороссию, до самого Черного моря» (II, 58, «Тарас Бульба»), в таких случаях мы имеем дело с пространством, восприятие которого возможно лишь в соотнесении его с картографическим образом (см. схему на рис. 3а). Когда же передается чувственно-конкретный зрительный образ пространства («быстрая молния сжимаемой травы», «куропатки с вытянутыми шеями» или стоящие в небе ястребы), его границы определяются естественными возможностями человеческого взгляда (см. схему на

рис. 3б). Игра дистанциями и стоящими за ними образами пространства (картографическими, пейзажными и, как в случае сцены с умирающим Тарасом, неким срединным панорамно-пейзажным), как и точками зрения наблюдателя, создает многоперспективный пространственный континуум, который работает на своеобразие гоголевского образа степи.

Рис. 3

Взгляд, который, в противоположность картографическому, создает конкретные чувственные образы, в гоголевском описании степи принадлежит путешественнику.

Своеобразие путешествия по степи