Гоголь и географическое воображение романтизма

Познание жизни в ее географическом многообразии не утешает человека, который стремится к гармонии мира. Интересно отметить, что Гумбольдт гармонию связывает как раз с тем взглядом, который, оппонируя ему в описании степей, предлагал Гоголь: смотреть на цветок или на бескрайнее небо над головой. В заключительных словах Гумбольдта о небесной гармонии звучат мысли Г. В. Лейбница и Гердера, у которого, можно полагать, учился ощущать гармонию мира и Гоголь.

Субъект гоголевского пейзажа, в отличие от романтико-географического субъекта Гумбольдта, ограничен конвенциями эпического повествования и не может, согласно им, открыто появиться в тексте, тем не менее он это делает при помощи фразы: «Чoрт вас возьми, степи, как вы хороши!» (II, 59). Пожалуй, именно это восклицание и есть главное событие в сюжете описания пейзажа гоголевской степи. Оно служит средством смещения центра тяжести с предмета описания на точку зрения и на ее субъекта. Это своего рода лирическое признание Гоголя, значение которого выходит за границы географических источников, хотя и было спровоцировано последними.

Приведенными сопоставлениями имевшихся у Гоголя географических сочинений с его повестью «Тарас Бульба» следы этих источников не исчерпываются, однако они достаточны для того, чтобы утверждать, что Гоголь усвоил основные принципы и стратегии описания степи, предложенные Бопланом и Гумбольдтом, и – одновременно – что в описании степи в повести «Тарас Бульба» он эти принципы развил и расширил, что в конечном счете привело его к новым открытиям пейзажа не только в области литературы, но и в области географии, о чем будет речь в следующей главке.

Поэтический опыт степи и степь Гоголя

Наряду с научными трудами о географическом регионе степей, которыми пользовался Гоголь, следует указать на источник, который, не будучи географическим, тем не менее передавал достаточное количество географического материала, поданного с точки зрения романтического путешественника/изгнанника. Это сонет А. Мицкевича «Аккерманские степи», перевод которого на русский язык в то время появился в двух вариантах – в 1828 г. в «Московском телеграфе» [507]

и в 1829 г. в «Московском вестнике»[508]. Перевод Ю. И. Познанского в «Московском вестнике» не удался, зато вполне точный перевод И. И. Козлова воспроизводил не только семантический, но и ритмико-эмоциональный строй шедевра Мицкевича:

Аккерманские степи

В пространстве я плыву сухого Океана;Ныряя в зелени, тону в ее волнах;Среди шумящих нив я зыблюся в цветах,

Минуя бережно багровый куст бурьяна.Уж сумрак; нет нигде тропинки, ни кургана;Ищу моей ладье вожатую в звездах;Вот облако блестит: заря на небесах…О, нет! То светлый Днестр, то лампа Аккермана.

Как тихо! Постоим; далеко слышу я,Как вьются журавли: в них сокол не вглядится;Мне слышно, мотылек на травке шевелится;Как грудью скользкою в цветах ползет змея!Жду голоса с Литвы… туда мой слух проникнет…

Но едем… тихо все! Никто меня не кликнет.

Мицкевич строит образ степи на метафоре сухого океана, по которому плывет его повозка-ладья. В переводе Козлова, особенно в начальных строках сонета, можно обнаружить его образное созвучие с гоголевскими определениями степи: «зеленая, девственная пустыня», «неизмеримые волны диких растений», «зелено-золотой океан, по которому брызнули миллионы разных цветов» (II, 58–59). За образом степи Мицкевича, возможно, стояла поэма Дж. Байрона «Мазепа», в которой о степи написано: «…никогда плуг не проходил по неизмеримым волнам диких растений»[509]. Байрон, скорее всего, опирался на Геродота, у которого много рассказано о диких степях Скифии[510], a такой знаток античной литературы, как Мицкевич, несомненно, эти рассказы тоже знал. С другой стороны, Гоголь мог опираться и на Н. М. Карамзина, который сведения Геродота о степях приводил в самом начале «Истории Государства Российского»[511]. Как отмечает Д. Мун, сравнение степи с волнами является общим местом во многих описаниях[512]. Однако значение сонета польского поэта заключается не только в этом образе.