Гоголь и географическое воображение романтизма

Вместе с тем логика рассуждений Гоголя может быть применена и к его собственному творчеству, и не исключено, что писатель подобную параллель подразумевает. Уже указывалось на особый «лиризм» статьи Гоголя о Пушкине, с которым писатель себя «исподволь отождествляет», чему способствует цепочка чисто гоголевских сравнений и метафор, посредством которых характеристики пушкинских свойств переводятся на гоголевский язык; также отмечалось, что в гоголевском описании предметов поэзии Пушкина можно уловить рефлексию по поводу выбора самого Гоголя, заменившего описания красочных украинских пейзажей менее выразительными русскими просторами[518].

Не оспаривая провидческий талант Гоголя, все же следует заметить, что ко времени написания статьи поворот Гоголя к «менее выразительным русским просторам» еще не осуществился. Не чуждый романтической фантастики город в его петербургских повестях вряд ли может считаться «менее выразительным», тем более что и его осмысление идет от обязательного для городской мифологии Гоголя двойного взгляда, который в данном случае осуществляется как взгляд на Петербург из Украины[519]

. Представляется, что в контексте «Арабесок» для Гоголя более характерно все же романтическое представление о зависимости между поэтом, его народом и «местоположением». Гоголь пишет о народности Пушкина и о связи духа его поэзии с русской природой. Кавказ был нужен как другой – для осмысления собственной национальной идентичности. В этом моменте, пожалуй, можно уловить, как Гоголь находит параллель между собой и Пушкиным: как окраина Российской империи – горы Кавказа – вызвали «душу» Пушкина, так степи Украины – душу ее

певца, Гоголя. Парадоксально, но по-гоголевски логично, что яркий природно-географический образ Малороссии, который писатель создал в первых двух книгах, оказался необходимым географическим чужим для дальнейшего развития его творчества.

Если развить мысли Гоголя о том, что яркая величественная природа способна «вызвать душу» поэта и поэтому малороссийские степи послужили толчком к раскрытию таланта Гоголя, значит, эти степи должны обладать определенными характерными чертами. Гоголь создавал свой собственный географический канон степей

, который определяется не только по тому, какие источники он к нему привлек, но и по тому, от каких доступных ему источников он отказался. Конечно, в таких случаях можно предположить незнание или недоступность изданий, и все же сам факт их отсутствия кажется выразительным.

Ко времени работы над историей Украины и созданием ее географического пейзажа Гоголь уже мог знать «Путешествие по разным провинциям Российской империи» Палласа, которое он включил в список литературы, составленный в 1834–1835 гг.[520] Паллас был ученым-натуралистом, который по инициативе Екатерины II совершил путешествие на юг Российской империи, собрал и описал обширные сведения о природе, открыл ботаническое своеобразие степей, долгое время считался первым авторитетом в этой области. Его «Путешествие…» – один из наиболее ценных источников в реконструкции утраченного «девственного» образа степи, упоминаемый наряду с Геродотом[521]

. Тем не менее, как представляется, Гоголь обратился к труду Палласа уже после создания текстов на темы украинской истории, a серьезным изучением его труда занялся только в последнее десятилетие своей жизни[522]. Ни в «Тарасе Бульбе», ни в исторических статьях каких-либо явных следов знакомства Гоголя с «Путешествием…» Палласа мне не удалось обнаружить. Возможным объяснением отсутствия ссылок может быть непригодность для целей Гоголя как сведений, так и формы «Путешествия…» Палласа, о котором его современник, автор литературного травелога «Путешествие в полуденную Россию» (1800–1802) В. В. Измайлов писал:

Паллас рожден для глубоких Наук <…> Зато воображение его нелегко воспламеняется огнем того энтузиазма, которой есть источник душевного жара и красноречия; за то в творениях сего великого Натуралиста не блестит великой писатель; за то искусство писать, привлекать ум и сердце читателя, украшать цветами самые отвлеченные понятия, бывает редко искусством глубокоученых людей. Иные из них пренебрегают слогом, как украшением чуждым их предмету; другие не получили от природы того таланта, который в творениях Бюффонов и Боннетов оживляет блестящими красками самую Метафизику. Многие, как Невтон, родятся для одних умозрений[523].