《Гойда》 (оригинал с Фикбука, слэш)

О том болтая, спустилися они во двор.

Меж тем улица завалена была снегом, да чуть подтаявший он быстро и со скрипом проваливался под тяжёлой поступью государевых воинов, да забивались под копыта лошадей. Животные уж мучались в нетерпении, переступая с ноги на ногу, так и порываясь мчаться по первому же зову.

Алексей заметил сына своего задолго до того, как юноша подошёл к нему. Меж тем, Басман-старший беседовал с Афанасием Вяземским, и, отвлекшись от собеседника, махнул пару раз сыну своему.

Князь же Вяземский обернулся.

- Федька твой, от же чего даёт! – усмехнулся Афанасий, заметив юношу.

- К чему клонишь? – спросил Алексей.

Не будь они с князем знакомы большую часть прожитых лет, быть может, Афанасий бы и не расслышал бы той угрозы, что скрывалась под покровом беспечной добродушности, коей Басманов ох как любил укрываться.

- Да ни к чему. – Вяземский пожал плечами. – Гляжу, да радуюсь за отрока твоего. И года ещё при дворе не служил, а уж на пиру да на казнях государь видеть его хочет чуть ли так же часто как тебя, Алёш.

- И что в том такого? – спросил Басманов, чуть сведя густые брови.

- Да право, в самом деле? – Афанасий вновь пожал плечами, да отряхнув снег с сапог, обошёл Басманова. – Одно просто мне покоя не даёт – помоги мне, дружище – ослаб уж разум мой, память решетом. Сколько ты, то бишь, царю служишь?

- Третий десяток. – ответил Алексей.

- Право? Так много? – будто бы подивился Вяземский. – Уж то почти вдвое больше, нежели возраст отрока-то твоего. Я бы на месте твоём, Алёшка, благодарил бы Бога, что сын твой того ж расположения добился за минувшую осень да сию зиму.

С этими словами Афанасий положил руку на плечо ратного своего товарища, да Басманов и отстранился, окатив князя таким взглядом, что под ним, казалось, трава бы гнила бы, обратившись пылию.

- Видать, - ответил Алексей, - не дурно я служил, раз отрок мой заочно уж и полюбился государю. Неужто ты, Афонь, уж изъелся желчной завистью, раз Федька боле твоего вхож в царские палаты?

- Ты гляди, как бы он не поплатился за язык развязный да скверный нрав свой. А то гляди, и не вернётся из палат сиех. – произнёс Афанасий.

Усмехнулся Алексей, углядев, как двое конюшей выводят лошадь его. Пошёл Басманов навстречу им, да обернулся с широкою улыбкою.

- От потеха мне с того, что ты уж припугнулся с отпрыска моего безбородого. – ответил Алексей.

На том и разошлись по коням, да помчались ко распахнутым воротам. Плащи наполнялись холодным ветром, точно паруса, уходящие в дальние воды, снег будто пеною разлетался под мощными ударами копыт.

- Гойда! Гойда! – возвещала чёрная свора всадников. – Словом и делом! Гойда!

…

Во мраке утопали сундуки, приставленные в дальних углах. Со шкафов тянулись лапами, точно у старых елей, кипы бумаги, что расходись и отбрасывали неописуемые узоры теней на стены. Письмена рассекали бумагу, сплетаясь в бесконечные переплетения мыслей.

За столом прямо в этот поздний час вытягивалась ещё нить – она имела переплетенья с предыдущими посланиями, но сейчас она была преисполнена гнева и волнения. Первый порыв ярости уж ослаб, и Иоанн мог сдерживать дрожь от ярости, что преисполняла его, когда ему приходилось писать эти строки.

«За что ты предал меня, Андрей?» - билось жуткими горячими импульсами в голове государя.

Эта мысль металась раненным зверем, рвалась, билась обломанными когтями о сам разум, изводила и не давала покоя с того самого мгновения, как Иоанн простился с Андреем. Сердце его знало и чётко твердило, что отныне не встретятся они боле, что эти узы, что были крепче братских, навеки оборваны.

Лишь сейчас в памяти Иоанна всплывало то, чего царь не хотел помнить. Он вспоминал застолья, с которых Курбский вставал и уходил, не откланявшись. Царь помнил, как утомлённый зрелищем казни искал взглядом подле себя Андрея и не находил, ибо тот покидал Иоанна, но царь не желал видеть знаки судьбы, читать между строк.

«Ты был со мной всегда, ты был со мной, когда все уж готовы были зарыть меня, живого, с горячим челом и бьющимся сердцем, но ты был со мной… »

Треск отрезвил разум Иоанна, который заслонял всё мутной пеленой. Чернила растекались по его пальцам, которые сжали перо слишком сильно. Царь замер, глядя, как под его рукой разрастается чёрная лужица, прилипая к чёрному длинному рукаву его монашеского одеяния.

В момент всё стихло, дрожь прошла, а рука обмякла, точно царь испустил свой дух. Не мог Иоанн сказать, сколько времени это длилось, но, когда разум и тело государя вновь наполнилися жизнью, он, точно впервые, оглядел свой кабинет.

Один вид этих книг и писем давили, точно каменная плита. Сейчас, сидя в своих покоях, дух Иоанна подобился слабому дрожащему огню свечи, который не был в силах прорваться сквозь сгустившийся на него сумрак. Робкие лучи света силились пробиться, но мрак не отступал.