《Гойда》 (оригинал с Фикбука, слэш)

Богатства московских усадеб поражали царских слуг – не было числа тем тканям, камням да самоцветам, не было числа забитым сундукам. Быстро послетали замки, а иные грузили и вовсе с ними – всяко во дворце сподручнее разбираться будет.

Выгребли подчистую усадьбу, покуда утренняя звезда ещё не взошла на чёрном небосводе. Иной раз, как опричники выискивали домашних, что притаились в печи ли, за сундуками али в погребах, поднимался страшный крик, точно вовсе и не человек вопил. С мужами государевы слуги бывало расправлялись прямо на месте – единым ударом лихой шашки могли снести голову, али разрубить тело надвое. Девиц же волокли с собой, али глумливо потешались да придавались страсти прямо в доме.

Вопль мешался с криком воронов, которые уж чуяли падаль – тела распластались на мягкой от талого снега земле. Рты да очи были развернуты до прежуткого толка. Едва голодное вороньё слетало за добычей с высоких деревьев, тотчас же мимо проносился опричник, взывая к братии с кличем своим.

- Гойда!

- Гойда!

- Гойда! Словом и делом!

С тем и вышли из терема опричники, ведая, что последует за тем возгласом. Волоча свою добычу, едва ли видели грозные воеводы, куда ступали. Иной раз оступались али спотыкались о разрубленные тела, пачкая сапоги да подолы одеяний в крови, которую никак не брала в себя сырая земля.

Раздавалось ликование, и крику тому вторило пламя факелов. Опричники уж обнесли промасленным хворостом терем. Вздымая факел над главой, Малюта Скуратов, в присущей лишь ему одному лютой свирепости, обрушил пламя в связки древесных прутьев да сухих листьев.

Великое и бесноватое оживленье охватило братию, точно с тем домом воспламенились их собственные души. Огонь подступался к терему, пробираясь в самое его сердце, карабкаясь по резным узорам ставен.

Ныне миновали лютые морозы, но даже в суровую стужу ни льды, ни толщи снега не были помехою для пламени опричненного. В ту ночь терем всполохнул красным петухом, да знатно возгорелся. Тот жар занял собою весь небосвод, точно уж делалась заря.

- Живее, пеньтюхаи! – прикрикивал Алексей Басманов. – До ночи тут валандаться надумали, черти? Васька, лошье божедурье, накидался уже!? Дим-ка! Подь сюды, грузи его, аки свинью, едва ли держится на ногах!

Всё исполнилось, как наказал Басман-отец. Принялись опричники с большею небрежностью, нежели ране, закидывать вещи да живой товар на лошадей своих али на повозки. Учинилась суматоха, в коей не разобрать было ни украшательств ценных, ни людей, ни скот – все в кучу да в повалку, да по коням, по коням.

Фёдор стоял по правую руку от отца. Хоть не подавал он гласа, да следил за выполненьем приказов батюшки своего.

Резкий да пронзительный лошадиный крик раздался в отдалении и донёсся гулким эхом. То Афанасий проволакивал барина по дороге, волоча за собой.

Басмановы не обернули взгляда своего. Вместо того, глядели на боле любое зрелище. Было нечто в том необъятном пламени жуткого, да от чего взгляду не отвести. Комнаты одна за другой отдавались на съедение огню, но то лишь усиливало голод красного петуха.

Со страшным треском обрушилась стена где-то внутри терема. Изнутри сломленный, дом покосился, точно пожирая сам себя. Столп красных искр высекся с того удара и взмыл в чёрное небо.

- От молва-то, - задумчиво произнёс Алексей, - в кои-то веки и правду скажет: Москва красна. Любо глядеть!

Фёдор усмехнулся речи отца, да и не ведал, что молвить в ответ. Так и стоял юноша завороженный пламенем, что изничтожает себя.

- А на кой чёрт, ты, Феденька, с Афонькою-то цапаться принялся? – спросил Алексей, выглядывая за плечо своё на покосившиеся ворота, через которые уж перекинули петли для хозяев усадьбы.

За воротами князь Вяземский было усмирил кобылу свою, да пошёл проведать, жив ли барин.

Фёдор же даже не обратился взором к воротам, пожимая плечами.

- Не ищу я ссоры ни с кем из братии. – просто ответил юноша. – Ежели Афонька и пуще прежнего будет злобой исходить, аки змий ядом, того гляди – и захлебнётся ненароком. То-то горе будет!

- Федька! – пригрозил отец.

Молодой опричник же пожал плечами да присвистнул, подзывая резвую Данку свою. Проворная да быстроногая, не боялась она ни огня, ни гульного ликования, что раздалось во дворе усадьбы, едва повесили семью барскую – двух братьев, сына старшего да престарелого родителя. Младших же детей сгрузили со скотом да перетянули грубою бечёвкой, дабы и не было им воли ускользнуть прочь.

…

Болотистые леса едва шумели, как шумит всякое место, где течёт жизнь. Изредка мелкие озёра, напоённые талой водой, поддёргивались от прикосновения тонких лапок водомерок, али лягушка сокрылась от зоркого взора серого аиста.

Мирные леса ещё покоились в ночном сумраке, в то время как в нескольких верстах по каменной брусчатке раздавался лёгкий стук копыт. Улицы Утены, старинного славного града Литовского княжества ныне нерасторопно оживали, готовясь встретить новый день.