Голод. Нетолстый роман

Ты звонишь мне после освобождения Ивана Голунова. Когда Шеин объявляет голодовку, ты идешь на главную площадь города и раздаешь там листовки в его защиту. За твою стену в «Одноклассниках» мне не стыдно, ведь там всё, чем дышат мои друзья.

Ты предвосхищаешь то, что я буду слушать у терапевта за несметные тысячи спустя десять лет – думать о себе, не быть удобной и уважать тех, кто ценит тебя, и никогда наоборот.

Ты очень плохо готовишь. Даже после сотни передач Юлии Высоцкой. Но я всё-таки ем.

Когда мы виделись последний раз? Наверное, больше двух лет назад.

Да, точно.

Ноябрь, лифт везёт меня на 27-й этаж еще не заселённой новостройки. Чувствую знакомый запах. Так пахло в нашем классе продлёнки, где до нас учились «бэшки» (помнишь, именно в «Б» собрались самые брошенные, неухоженные дети: они ковырялись в носу, дышали через рот, доедали в столовой даже манку).

Звоню в дверь, ты открываешь где-то спустя минуту, и я понимаю: сдала. С каждым моим приездом в квартире всё более неубрано, захламлено, несвежо; занавески посерели. Если честно, замызгались.

Ты в фартуке не по размеру, похудела. С пятном посередине, велишь мыть руки; я не спорю, иду в ванную, на которой нет двери, и никогда не будет. В зеркале трещина – кажется, какая-то страшная примета. Хочу срочно плеснуть на лицо холодной водой, чтобы не расплакаться. Выворачиваю ручки – разумеется, синенькая и красненькая перепутаны местами: кипяток хлынул, как помню, светло-коричневого оттенка.

Сажусь за стол: скатерть жирная, тарелка плохо вымыта, но я не верещу. Видимо, повзрослела. Передо мной гора толстых, светло-бежевых блинов, и я уже знаю, какие они будут на вкус – резиновые, пресные, с кислинкой. Беру первый. Второй. Третий. Четвёртый. Пятый. Мне уже плохо, но я продолжаю есть до боли в желудке, будто в последний раз. Не выблюю ни за что.