Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве

Взаимодействия между государством и обществом, одновременно ограничивающие действия мигрантов и дающие им привилегии, описываются теорией «структурации» Энтони Гидденса. Существующие структуры власти, в СССР преимущественно государственные, обусловливают движение и возможности. Конечно, выбирая временное или постоянное жилье, советские южные и восточные мигранты были осведомлены о решениях государства по сокращению потоков инвестиций в периферийные регионы. Они понимали, как сильно оно обусловливало, если не диктовало их выбор: выбор места учебы, работы, путей заработка средств к существованию. Юрчак утверждает, что советская система допускала независимое мышление, а не мышление бинарными категориями, а ее контроль над образованием, СМИ и общественными организациями определял подчинение государственным нормам[728]. Структурация тем не менее открывает для отдельных лиц ряд вариантов действий, а также возможность обойти государственные структуры или инициировать крупномасштабные изменения[729]

. Джон Госс и Брюс Линдквист подчеркивают, что человек является социальным актором, осведомленным о возможностях и ограничениях, которые могут давать государственные структуры[730]. Я утверждаю, что эти акторы составили основу динамического характера брежневской эпохи. Действия отдельных мигрантов в эпоху Брежнева и, как показано в главе 7, Горбачева были вызваны официальной двойственностью законов и политики, которую проводили по отношению к приезжим, особенно когда ее применение могло угрожать привилегированному статусу Ленинграда и Москвы, которые так сильно полагались на энергичность новоприбывших мигрантов.

Сети связей и чувство принадлежности

Семья, местность, этническая принадлежность и дружба с недавно приехавшими или уже закрепившимися мигрантами обеспечивали связи в Ленинграде и Москве, которые были важны на первых порах после прибытия в город и сохраняли свою значимость в течение многих лет или даже десятилетий. В своих исследованиях Северной Америки и Западной Европы Нэнси Фонер отмечает важную роль первичных связей мигрантов из числа меньшинств. Прибывшие постоянно переоценивали свою идентичность и принадлежность во время первых знакомств. Часто первые контакты устанавливались с представителями той же этнической группы или же территории[731]. Связи внутри групп мигрантов не слишком способствовали интеграции в принимающие сообщества Ленинграда и Москвы, особенно в годы перед Второй мировой войной. Например, в 1930-х гг. и вплоть до первых лет после окончания войны прибывшие в Ленинград татары, которые работали в основном в мелкой торговле или в сфере услуг, в первом поколении стремились сохранить привычный ритм повседневной жизни. Пожилые люди и домохозяйки, как отмечала Оксана Карпенко, оставались замкнутыми в прежней среде и должны были охранять прежние культурные и религиозные ценности. Семья оказывала помощь в поиске работы, учебных заведений, дефицитных товаров и даже супругов[732]

. Советское государственное жилье не позволяло семьям образовывать замкнутые группы; один татарин вспоминал: «Мы снимали [соседние] дачи более 30 или 40 лет. <…> [Все] лето мы были вместе»[733].

Армянские сапожники, приехавшие в Ленинград в 1930-е гг. и в первое десятилетие после войны, жизнь которых изучали Ольга Бредникова и Елена Чикадзе, стремились создать «микро-Ереван», воссоздав на новом месте кухню и традиции своей родины. Тесно связанные социальные круги отражали давние связи, сложившиеся до переезда на Север[734]

. Как и в случае с татарскими общинами, патриархат – «культ отца», как вспоминал один воспитанный в его принципах армянин, – и гендерные роли занимали важное место в армянской культурной традиции[735]. Существовало только одно исключение, оно касалось русского языка: мигранты использовали его в быту; как рассказывал один армянский респондент: «Мой отец, хотя в целом был довольно простым человеком, понимал, что вырасти говорящими с акцентом очень осложнило бы нам жизнь»[736]. Эти сапожники видели в своих детях будущих жителей Ленинграда.