Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве

Другие армяне, приезжавшие позже и зачастую уже отдельно друг от друга, покинули зоны «микро-Еревана», чтобы интегрироваться в многонациональное население Ленинграда или Москвы. В 1960-х гг. один певец ограничил контакты со своей этнической группой встречами в ленинградском ресторане на ежегодных собраниях в память о геноциде армян 1915 г., событии, которое приобретало все большее значение для национальной идентичности в связи с его пятидесятой годовщиной[737]

. Узы ослабли, когда сыновья и дочери первого послевоенного поколения начали считать русский своим родным языком и вступали в брак с русскими или с другими выходцами из армянских городов, которые прибыли позднее. Армян, приезжавших в Ленинград и Москву из сельской местности, воспринимали как «деревенщин». Тем не менее встречи с людьми своей национальности оказались важными для выстраивания чувства идентичности; армянский певец вспоминал о множестве армян, пришедших на мероприятия в честь траура по поводу геноцида: «Казалось, будто [они] из другого мира, от которого меня оторвали. Было ощущение, что я не одинок»[738]

.

Связи в ленинградской татарской общине ослабли, несмотря на сохранение важности этнического, а возможно, и религиозного единства. Городская мечеть, вновь открытая в 1955 г., служила центральным местом для встреч недавно прибывших и закрепившихся в городе татар, особенно по праздникам. На праздничных вечерах подавали блюда домашней национальной кухни[739]

. Совет по делам религий внимательно следил за мечетью как за потенциальным «центром национального самосознания»[740]

. Слово «национального» кажется здесь уместным, учитывая преобладание татар среди разнообразного мусульманского населения Ленинграда на религиозных церемониях. Девяносто процентов татар, чьи близкие умирали в городе, добивались мусульманского захоронения через мечеть. Более широкие связи внутри общины не исключали и внешних связей, так как многие молодые ее члены считали русский язык родным, нарушали культурные и религиозные нормы, прежде всего запрет на употребление свинины, вступали в межэтнические отношения и браки. Но это поколение 1950–1970-х гг. продолжало видеть практическую и психологическую ценность «национальных» связей, даже несмотря на то, что чувствовало себя все более раскрепощенно и считало себя ленинградцами.

В более поздний период у приезжих с Кавказа не было стремления отгородиться от ленинградского и московского ритмов жизни. Они по-прежнему смешивали сети меньшего масштаба с более широкими сетями и идентичностью, для того чтобы закрепить свое место во все более и более расширяющихся и динамичных городах. Тамрико Оцхели вспоминала, как ее собственные связи распространялись от семьи: «По приезде [в Москву в 1980 г.] я присоединилась к [моей сестре и мужу]. Позже там родился мой первенец. Мы и другие грузины очень часто бывали вместе, у меня было много друзей и родственников среди тех грузин, которые жили в Москве, а также было много знакомых армян и азербайджанцев. Мы были хорошими друзьями, часто приглашали друг друга в гости и много помогали друг другу». Оцхели хвалила эту кавказскую общину, поскольку никого не знала в Москве, что оставалось для нее проблемой. В отличие от Грузии, она никогда не чувствовала, что может побеспокоить соседа просьбой или проблемой[741]. Терентий Папашвили считал свой приезд в Ленинград в 1985 г. важным для сохранения грузинской идентичности родственников, которые годами и десятилетиями не приезжали домой, в Грузию. Он описывал свою роль так: «Я встречался с родственниками в свободное время. Я старался больше контактировать с ними и советовал им не забывать грузинский язык, покупать грузинские книги и посещать службы в грузинских церквях. Праздники мы отмечали вместе с большим удовольствием, с традиционной грузинской едой»[742].