Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве

С одной стороны, мигранты критиковали некоторые практики взаимодействия с государством (или его представителями), но с другой – ценили то, сколько возможностей оно открывало для граждан из отдаленных от центра советских республик. Марат Турсунбаев рассказывал о своем разочаровании от того, что в университете все комсомольские собрания проводили на русском языке. Кроме того, мусульманам не выделяли времени на религиозные практики или не уделяли должного внимания их праздникам[685]. Узбекам и казахам, чтобы занять весомую должность в комсомоле или добиться успеха в партийных и государственных органах, нужно было стать, как с насмешкой выразился Турсунбаев, «святее самого Папы римского», отказавшись от своей культуры, несмотря на риторику дружбы народов[686]

. Многие советские мигранты в той или иной степени хвалили советское государство, потому что оно позволило им торговать, учиться или работать в двух самых привилегированных городах СССР, но все же чувство унижения проскальзывало в их рассказах. Эльнур Асадов подчеркивал, что достигнутый им успех в торговле лишь частично искупал то, что в начале 1980-х гг. каждый день он «морально страдал», подвергаясь различным расистским оскорблениям на рынках Москвы, пока милиция смотрела на это сложа руки[687]. Фридон Церетели, благодарный советскому государству за то, что имел возможность попасть в один из лучших университетов Москвы, а затем и возглавить профсоюз, тем не менее с горечью вспоминал о том, как везде – даже в государственных учреждениях – слышал «шутки о грузинах». Он размышлял: «Почему они так над нами шутили? Пусть это будет на их совести. Но почему это весело – посмеяться над кем-то из-за его акцента? Неважно, кто этот человек: нельзя шутить над чьей-либо национальностью»[688]

. Деа Кочладзе, чьи ленинградские коллеги не поняли, что она грузинка, по внешности посчитав ее русской, признавалась, что ей стыдно за то, что она не делала замечаний, когда на работе довольно часто унизительно шутили о ее земляках, даже несмотря на то, что другие мигранты в основном характеризовали шутки в адрес грузин или представителей других национальностей как довольно безобидные[689].

Но на откровения о личных страданиях респонденты обычно отваживались позже, уже после рассказов о преодолении препятствий на пути к достижению личных целей. Хамагова, изначально заявлявшая, что благодаря внешности избежала расистских нападок, позже говорила: «В молодости я сильно страдала из-за проявлений нетерпимости»[690]

. Хорошо отзываясь о дружбе народов, она продолжала: «Я не была так глупа, чтобы не замечать, что в повседневной жизни этой дружбы почти и не было. Я объясняла себе это жизненными проблемами, которые раздражают людей; действительно, жизнь была очень тяжелой»[691]. Здесь Хамагова говорит о нетерпимости через призму более широкого спектра проблем, которые объединяли всех советских граждан – упоминание о трудностях повседневной жизни в брежневскую эпоху в наших интервью было редким, почти неуловимым. В своем рассказе она продолжала уравновешивать нарративы включения и исключения из сообщества.

Другие советские люди, которых называли черными, рассматривали предрассудки в более широком человеческом контексте. Лишь немногие идейно связывали советскую нетерпимость с западным расизмом, который советские СМИ изображали как составную часть капиталистического, колониалистского мира. Они представляли расизм как движение в Соединенных Штатах Америки, нацеленное в основном против африканцев или афроамериканцев, которые страдали от расовой сегрегации, закрепленной на уровне законодательства, и часто становились жертвами избиений или убийств. Случай Советского Союза представлялся им чем-то иным[692]

. Вспоминая расистские выкрики в Москве 1980-х гг., Гульнара Алиева говорила: «Тогда я поняла, что людям нужны враги. Проще всего выделить кого-то, кто не похож на вас по разрезу глаз или цвету кожи. <…> Такова человеческая природа»[693]. Дина Атаниязова поделилась «глубокими личными мучениями», которые она испытывала за десятилетия с момента ее приезда в Москву в 1970 г. Она осуждала «всеобщую ненависть русских к народам Кавказа и Центральной Азии»[694]. Атаниязова, которая продолжала работать в постсоветской Москве, анализировала свой опыт претерпевания расистского отношения до и после 1990–1991 гг. Эта веха была важной и для других мигрантов, которые сравнивали советское время с 1990-ми гг., когда расизм открыто проявился в Ленинграде и Москве[695]. Но среди них Атаниязова сильно выделялась тем, что оценивала эти различия в расистских проявлениях как не очень существенные. Большинство же респондентов в своих воспоминаниях противопоставляли равенство и динамизм 1980-х гг. постсоветской эпохе, ключевыми чертами которой стали ксенофобия и отсутствие возможностей.